Геннадий Рябов

"ПАРТИЗАНЫ"

ХРОНИКА ОДНОГО ПОКУШЕНИЯ

п о в е с т ь

Отцу

 

Часть 1. ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР

Неофит

- Отче наш, иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…

Глеб Васильевич Боголюбов, высокий жилистый мужчина сорока четырех лет от роду, некрещеный, военный пенсионер, подполковник запаса, кандидат технических наук, автор двадцати шести изобретений и семи компьютерных энциклопедий, становившихся бестселлерами еще до выхода из издательств, стоял на коленях в заплеванном питерском подъезде на площадке между четвертым и пятым этажами. Локтями он оперся на низкий широкий подоконник, пальцы сомкнутых в замок рук прижимал к губам; его остановившиеся глаза слабо отражались в толстом подъездном стекле, немытом со времен первых коммунистических субботников, а губы, в который уже раз, шептали начальную фразу молитвы. Как любой образованный человек, Глеб читал некогда и Евангелия, и Псалтирь. А текст "Отче наш" даже был записан у Глеба в блокнотике - когда модно стало носить на шее золотой крестик, бывало приятно в кругу знакомых дам продемонстрировать свое преимущество над невежественными стилягами. Но, пуская пыль в глаза, Глеб всегда оставался непреклонен в главном: он действительно не верил. И даже сейчас, глядя сквозь собственное отражение на то, что происходило на другой стороне Октябрятской улицы, он не читал молитву, он не обращался к Богу - но Боголюбов абсолютно точно знал, что произносимая фраза является паролем, что пока он эти слова шепчет, все его мысли, переживания, чаяния и надежды невероятным образом становятся известны Небесам. Он не помнил о себе, не задумывался над тем, действительно ли он спасся, или через секунду внизу хлопнет дверь парадной - а ее хлопок равносилен выстрелу в затылок. Но Глеб, по-прежнему, почти беззвучно шевелил губами, и едва ли не единственное, что он осознавал сейчас - это то, что вся его жизнь, все падения и взлеты, все должности, опалы, женщины, скандалы, книги - только дорога к сегодняшнему каналу прямой связи с Вселенной… Господи, Отче наш!… 

В подъезд проникли и уже достигли уровня временного Глебова прибежища приятно дурманящие, напоминающие детство, запахи бензина и выхлопных газов. Военные кунги ревели моторами, на бензобаках машин - Глеб представлял себе это так, как будто ясно читал сквозь мутное стекло с высоты четвертого этажа - белели выведенные по трафарету надписи: БЕНЗИН - ЭТИЛ - ЯД! Фургоны стояли на ближней стороне улицы - не для них при повороте с Громовского проспекта висел знак запрещения остановки, и не для тех, кто выпрыгнул из кунгов, писаны были заповеди. Шеренга стрельцов, крепких молодых ребят в пятнистом обмундировании, обмотанных ремнями с подвешенными холщовыми сумками - гранаты, что ли? - с неуместными наручниками у пояса, с короткими автоматами на шеях и с резиновыми дубинками в руках, отсекла от внешнего мира пространство между осевой улицы и современным домом из стекла и бетона, который вдруг оказался последним земным пристанищем друзей Глеба. Патрули также блокировали доступ на Октябрятскую с обеих сторон - от памятника сталинскому соколу до проходной заброшенного комбината «Красное трико». Удлинялась вереница остановленных трамваев, пассажиры ласковыми матюгами были направлены в обход по параллельным улицам, особо непонятливых гладили дубинками и тем же манером отправляли искать правду в места, в печати не называемые. Даже самые любопытные вряд ли смогли разглядеть, что расстеленный под березой кусок брезента скрывает под собой изломанное тело Юрки Воробьева. Воробей, выбив окно, окруженный сверкающим на солнце ореолом осколков, прочертил свой последний полет на глазах Боголюбова. Впрочем, все события происходили на его глазах, начиная с той минуты, когда абсолютно беспрепятственно пройдя через КПП, уже вдыхая полной грудью свободу, Глеб вдруг уловил в сладком воздухе нарастающую дрожь. В два прыжка пересек он трамвайные пути, безнадежно рванул на себя дверь парадной, которая неожиданно поддалась, и успел захлопнуть ее за собой ровно на миг раньше, чем из-за поворота вырулил первый «Урал»... 

Второй час высокий жилистый мужчина смотрит в окно. Поначалу он, конечно, проверил, а нельзя ли выскользнуть из этой, пахнущей кошками, мышеловки. Оказалось, что проем двери, выводившей когда-то во двор, заложен кирпичами, хода в подвал нет, а лаз на чердак заперт на огромный амбарный замок. Двери квартир, старые массивные двери, не открывались, похоже, уже целое столетие. Перед ними лежал слой пыли, на который век не ступала нога человека. Правда, у той, на третьем этаже, из середины которой, словно ключик из заводной машины, торчала рукоятка механического звонка, было прибрано. И хотя жильцы, поддерживающие чистоту во вселенском бардаке, загодя внушали доверие, Глеб не рискнул крутануть звонок: где гарантия, что это не добросовестная домработница наводит порядок у новоросса. А сам бритоголовый пахан семейства и его боевая длинноногая спутница только и ждут случая взгромоздиться на следующую ступеньку табели о рангах Новой России. И визит дезертира, просящего не приюта даже, а просто возможности пройти на черную лестницу, станет им подарком судьбы. И звонить-то никуда не надо: свистни в окно - и тут же влетят в семейное гнездышко пятнистые орлы... Не рискнул Глеб и ломать замок на чердак или выбивать дверь в одну из пустующих квартир, поскольку шум мог привлечь не только вероятных жильцов, но и приманить фланирующих вдоль по Октябрятской патрульных. Правда, последнее было не слишком опасно, шума на улице и без того хватало. Двигатели не выключались. Материлось пятнистое начальство. На редких придурков, подходивших к оцеплению, орали во всю глотку дорвавшиеся до власти кретины, не понимающие, что сегодня они такие крутые потому лишь, что не пришел еще их черед. Пока же, поторапливая нерадивых дубинками и прикладами, бравые парни периодически выталкивали из казармы по несколько человек Глебовых соратников - «партизан», отставников, призванных на сборы в очередное трудное для страны, но судьбоносное время. Их выводили с разбитыми лицами, некоторые поддерживали друг друга, а Витьку Голицына товарищи вынесли на руках. Друзья исчезали во чревах фургонов с забранными решетками оконцами, но из разбитых стеклянных дверей общежития появлялись новые пленники. Иногда из противоположного дома до Глеба доносились короткие очереди, Глеб подсознательно их сосчитывал: четвертый, пятый... Кто? Шурко, Гриня, Чук?.. Поняв, что выхода из подъезда нет, что надо только ждать и уповать на чудо, Глеб пристроился у подоконника. Сидеть спиной к окну не хотелось: самому не видно, а с улицы чересчур заметно. Стоять нелегко, да и долго стоять, похоже, придется. Развалился бы прямо на лестничной клетке в подъездной грязище, но как улежишь? Вот и выбрал: опустился на колени. И стал смотреть, и стал раздумывать, как же могло все это случиться, но так сложно соображалось, так тяжело было мыслить, что подсознательно Глеб мысли начал от себя гнать. Главное, чтоб крыша не съехала, - не пытаться понять, не пытаться вникнуть. Не мучить себя вопросами. Лучшее, самое разумное решение, когда башню клинит - войти в ступор и оставаться в таком отрешенном безразличии. Страшно. Трудно. Почти нет шансов остаться в живых. И все равно не нужно думать. Изредка лишь надо шевелиться. Ноги затекли, но тело пока, кажется, слушается: можно повертеть головой, можно подвигать пальцами. Глаза не останавливаются на происходящем за окном - Глеб и так знает, что там творится, всем телом ощущает - взгляд зато избирательно фиксирует окружающие мелочи. Вот у левой коленки трещина на керамической плитке - видно кто-то уронил тяжелую гантелину - выбоина напоминает морду льва с взъерошенной гривой, вот на подоконнике вырезано: «Ленка - простетутка», вот между рамами не первый уж год валяются четыре мумифицированные мухи... Все мы мухи, попавшие в мастерски сплетенную паутину. Нет! Надо пытаться что-то делать, бежать, ломать двери, рваться на чердак... А что там, что ждет за закрытыми дверьми? Лучше даже и не знать. Не думать. Не загадывать. Забыть, что вокруг жестокий и омерзительный мир, что сам полностью, со всеми потрохами, принадлежишь этому миру. Нет! Надо лишь верить, что все, чего ты знать не хочешь, не можешь, боишься знать, но знаешь, сейчас же - сей секунд - становится известным самой высшей инстанции, в существование которой ты никогда не верил. И каждый получит по деяниям своим... Нужно лишь постоянно шептать «Отче наш! Иже еси...»…

 

Впрочем, что мог знать Глеб Васильевич на самом деле? Он, сколько себя помнил, всегда интересовался лишь необходимыми вещами. Прежде, чем присоединиться с удочками к пацанам, зовущим на Сейм, он штудировал «Энциклопедию рыболова», причем читал разделы про повадки рыб, которые водились именно в речушках центрального Черноземья. Перед тем, как согласиться командовать отделением, он вызубрил положенные статьи Уставов: ему и сейчас приставь ствол к затылку, прикажи доложить обязанности командира перед построением и в строю - доложит ведь!.. На его занятиях ни один студент не мог заставить его растеряться, поскольку на любой вопрос, относящийся к преподаваемой теме, Боголюбов знал точный ответ. А его произведения? Да за каждую фразу Глеб готов был отдать руку на отсечение. Ведь действие любой инструкции операционной системы он своими же собственными руками и проверил. Он на личные деньги приобретал новейшую технику, которую тестировал, пользуясь самыми свежими программными пакетами: у нас только слухи пошли о DVD-ROM, а он уже купил, поставил, проверил - и лишь потом описал работу устройства; вышла бета-версия нового детища Билла Гейтса, у кого первого можно было ее лицезреть? - у Глеба! За это уважали его читатели, за это специалистами его книги ценились выше переводных изданий... Эх, когда это было? Такое впечатление, что все это только приснилось Глебу, впавшему в транс у немытого окна. А сейчас огромное количество разноплановой информации, разложенной по полочкам в глубине крепкого его черепа, никак не соотносилось с происходящим. Конкретные знания не могли помочь найти выход из сложившейся ситуации, обесценились, просто перестали иметь какое-либо значение. Отгоняя назойливые вопросы: «За что? кто допустил? почему именно я - в подъезде? почему все митинговали в Ленинской комнате, вместо того, чтобы уйти, расползтись во все стороны до того, как появится оцепление?..», - Глеб спинным мозгом пытался воспринимать окружающий мир и происходящее в нем. На уровне рефлексов, на уровне подсознательных воспоминаний нащупывал и пытался соединить он расползавшиеся и обрывающиеся, словно переваренные макароны, связи с реальностью.

 

Взъерошенный лев, засохшие мухи, « простетутка»... Когда впервые возникла мысль делать ноги из этой страны? Да, конечно же, это Ленка и навела его на такую мысль. Лет пять назад, жадно восполняя потерянную в парилке жидкость «Адмиралтейским» пивком, они сидели голые на бортике открытого бассейна и вели базар по обычному денежному поводу. У Глеба тогда только вышло третье издание фолианта «Windows’98», он получил неплохой гонорар и прикидывал, как его с умом потратить, а Ленка, работавшая в голландской компании и имеющая доход в три сотни баков ежемесячно - даже не верится, что получали люди такие деньжищи - плакалась, что ей не хватает, чтобы откладывать на отъезд.

- Знаешь, - говорила Ленка, - очень уж не хочется продавать квартиру. Ну, не хочется верить, что этот дурдом в стране - навечно. Ведь когда-нибудь наладится все, и я хочу иметь возможность вернуться...

- Угу, - промычал Глеб, не отрываясь от горлышка. Потом отставил бутылку и соскользнул в воду, - Наладится... До августа еще была видимость благополучия, а теперь-то и дворнику ясно, что, переправляя полученные кредиты на собственные счета обратно за бугор, страну из кризиса не вытащить. Да никто из верхушки с самого начала и не собирался экономику развивать, только нахапать. Временщики!...

- Ха! А знаешь, над чем мой голландский "чиф" потешается? Мол, в европейских банках вывезенной валюты из России миллиардов двести пятьдесят. Вся Европа за счет этих денег живет, иначе давно бы кризис грянул. А кризис - у вас, мол, мудаков, и ваши боссы-ворюги опять с протянутой рукой по миру: мосье... кредитик миллиардика на полтора...

- Твою мать! Эти бы бабки обратно, да в развитие конкурентоспособного производства. Плюс ресурсов не меряно. Жили бы лучше, чем Кувейт, бля! Но этим сволочам ведь этого не нужно, вилл понастроили на Канарах... Может, и впрямь, линять отсюда, кому мы тут сдались?...

- А что тебя держит-то? - Ленка тоже спрыгнула в воду, подошла к Глебу со спины, прижалась всем телом, поводила острыми сосками Глебу по спине, вызвав легкую внутреннюю дрожь.

Вокруг скользили обнаженные натуры. Четверых держащихся за руки нимфеток вторым кольцом окружили смеющиеся мужики, пытаясь выяснить, а не слабо ли им сразу вчетвером поцеловаться. Кто-то из детишек шалил, проныривая бассейн под водой и нарочно натыкаясь на пухленькие задницы привлекательных женщин. Кто-то в облаке брызг повизгивал под струей горячей воды, низвергающейся в бассейн из торчащей как фаллос трубы.

- Не замерзла? Погреться или по шашлычку?..

 

В животе дезертира заурчало. Организм отзывался на гастрономические воспоминания и на стресс: в волнительные минуты у Глеба всегда разыгрывался аппетит. И первое, над чем обычно Глеб начинал нормально размышлять, - где же перекусить. Но сейчас он даже не сменил неудобной позы. С улицы донеслись одиночные выстрелы. Кто? Откуда пистолет? Ведь «партизанам» оружие не выдавалось. Прямо из-под окон раздалась громкая сочная матерщина, лай команд, стрекот автоматов:

- Он в самом правом окне, сука!

- Михей, четверых бери, через проходную - на соседнюю крышу, перекрывай верх!

- Хер уйдет, «партизан» долбанный! - и все через «мать - перемать»...

- Отче наш! - Глеб опять зашевелил губами, - дай ему уйти, - он один из немногих, кто заслуживает лучшей участи. Это он, Господи, звал нас не уповать на власти, это он уверял, что пусть две трети полягут прорываясь, но остальные живыми останутся. А оставшись ждать покорными овечками, дождемся - глотки всем перережут...

Глеб получил откуда-то ответ на свой вопрос. Он, так ничего и не увидев, теперь точно знал, что стрелял Боец, и знал, что тот еще жив. Опять обратил внимание на обрывки доносившихся разговоров. Кто-то предлагал проверить все близлежащие парадные на предмет наличия укрывающихся «партизан», кто-то отвечал, что эти приученные к дисциплине кретины ни шагу не ступят без приказа и, за исключением пары мудаков, все сами себе выкопают могилки, сами в них лягут, а уж если и удрал один-другой, один хрен, сыщется потом - никуда не денется. Пойдет, мол, еще на прием в высокие инстанции, ха-ха-ха, правду искать... Жахнули длинные очереди, звеня посыпались на асфальт стекла, что решили внизу - осталось пока неведомым для Глеба.

 

Кому ведомо все? Как узнать заранее, что случится завтра? Куда стелить соломку? От чего, от каких случайностей или закономерностей зависит будущее? Какая цепь событий приводит к тому, что мы имеем сегодня, могло ли быть по-другому? Нет, думать нельзя, можно свихнуться.... Конечно, могло! Но для этого надо было выбирать в жизни путь, абсолютно не похожий на оптимальное направление, по которому шествовал Глеб. Надо было наплевать на целесообразность и поступать не так, как от тебя ожидали. Надо было не идти в военные, невзирая на то, что мать с отцом вряд ли бы смогли содержать студента. А уж ежели пошел, следовало не влюбляться в Нинку - единственный алогичный поступок за всю жизнь - и не напиваться во Дворце молодежи перед самым распределением. Но если попал в Тьмутаракань, к чему было стремиться обратно, поступать в адъюнктуру, защищаться?... Так было надо, так было целесообразно, так было лучше для семьи, для Нинки, для только родившегося Ванюхи. Потом стоял в очереди на квартиру - кому теперь достанется это трехкомнатное чудо совкового градостроения, полученное после пятнадцатилетнего скитания по общагам? Эх, когда еще можно было удрать из легендарной! Если бы не естественное мужское желание обеспечить семью крышей над головой... Вот и обеспечил. Неясно еще, как господа новороссы все преподнесут общественности. Раскрыт очередной заговор соввоенспецов? Отнимут имущество, объявят членов семей врагами народа? К черту! К черту! К черту!... Не думать!...И не брать пример надо было с Ленки, не пытаться сберечь связывающую с Родиной пуповину, а продавать доставшуюся кровью и потом хату, машину, домашнюю локальную сеть, Нинкины цацки… Действительно, что держало его в этой стране? Вряд ли любовь и гордость за державу: давно уже отучили нас новые вожди верить в обещания и надеяться на светлое завтра, давно Глеб уяснил, что от заботы государства его гражданам становится только хуже. Но ведь не давало что-то бросить все в один миг? Неужели то же, что и Аликом двигало, заявившим вчера на импровизированном митинге в актовом зале, по старинке именуемом Ленинской комнатой:

- Страну растоптали! Честь, совесть - все похерили! А я сейчас, все равно, уже ничего не смогу изменить. Единственное, что я в состоянии еще сделать - это добровольно и с достоинством разделить судьбу собственной страны…

 

Кретин! Теперь вот ему предоставляется такая возможность. Ну, хоть бы не активное сопротивление, - но попытаться просто разбежаться, пусть под выстрелами, пусть рискуя жизнью! Неужели настолько нас всех выдрессировали, что и годы так называемой демократии не прошибли гиппопотамову шкуру коллективизма? Так удобнее жилось: думай как все, делай как все - и жить будешь как все. И это было целесообразно, черт бы побрал эту целесообразность! Только так можно было достичь - не сразу, конечно, но шаг за шагом по незыблемой лестнице - некоторого благополучия. Альтернативой были лагеря, психушки, эмиграция. Для многих Америка казалась страшнее лагерей... Да и для Глеба, поначалу. Он ведь читал те книги, которые были нужны для успешной сдачи экзамена по марксистско-ленинской философии, слушал «Маяк», смотрел по ящику программы, где «наши корреспонденты» изобличали зловещий оскал и социальные язвы империализма. Иную информацию доставать было тяжело и, если честно, нецелесообразно... Не нужным казалось все это Глебу. Как потом не нужным казалось уезжать в Канаду сразу, когда можно стало оформить документы. Ну, да. Старший, Ванька, поступил учиться в группу Парафинова в ЛИТМО - команда их на всемирной студенческой олимпиаде по программированию заняла третье место! - следовало дать возможность ему отучиться три года бесплатно, и лишь потом уезжать всей семьей. Устроившись на новом месте, можно было оформить Ивану возвратную визу на два года, он жил бы дома (квартиру Глеб решил-таки не продавать) и доучивался бы на халяву в престижном Вузе. А сами, если бы Глеб, отвыкший от иной, кроме писательской, работы, не смог устроиться, перетерпели бы пару лет на пособии. Зато потом старший вполне прокормил бы всю семью... А что всегда не нужным казалось Глебу, так это обращать внимание на политические разборки - и кто бы мог подумать, что внепартийное движение «За Новую Россию», образованное в период бомбежек Белграда самолетами НАТО, обретет такую силу. Ведь ни коммунисты, ни лужковцы, ни "яблочники" просто не принимали в расчет этого выскочку. Но Александр Алексеевич Стрельцов оказался калачом тертым - его движение пополнялось быстрее, чем остальные партии вместе взятые, а затем он, опираясь на финансовых магнатов, но и не гнушаясь поддержкой бритоголовых "братков", устроил свой «стрелецкий бунт». Вот теперь-то Глеб и расхлебывает последствия импичмента, приема Югославии в Новую Россию и начавшейся «агрессии НАТО в Белой России»... Ну, так где же и когда надо было стелить соломку?..

 

Под самым окном - рык стрелецких патрулей, крик ребенка, высокий женский голос, торопливо и невнятно что-то объясняющий...

- Отче наш! Господи, блин! Откуда здесь ребенок? Куда же Ты глядишь, Демиург! Проспал Ты Стрельца что ли? Нет, Ты не злодей, хоть и не добряк, не седенький дедушка, сидящий на облаке. Никогда я в Тебя такого не верил, но ведь знаю, есть Высшая Справедливость Безразличия. Ведь все в мире взаимосвязано, ведь Твой же закон: противодействие равно действию. Как аукнется... Хоть раз должно же воздаться нелюдям! Не тронь ребенка, Отче! Не позволь этим ублюдкам трогать детей... Где мой Ваня теперь: под Оршей ли, или в стрельцы забрили, и он - без пяти минут компьютерный гений - на соседней улице отставников вылавливает? Где сейчас Нинель, где Серый? Слава Богу, что здесь они не могут оказаться! Но что их ждет? Что будет с ними, что скажут им обо мне, узнают ли они правду?.. Кого поймали патрульные? Не тронь ребенка, ублюдок! Неужели не разверзнется земля? Почему на ожидание Божественного противодействия не хватает целой жизни? Ну, отчего нет спрятанного под лестницей автомата?... А ведь это я виноват - не спрятал ствол загодя, идиот… Знаешь, Отче, не надо мне спасения сейчас. Если Ты за каждого из нас оставишь по одному ребенку, быть может и Серенький останется жить. А Ты должен сделать его жизнь лучше моей - должен! - понял!?... А за этого мальца под окном - бери меня, если уж так необходимо за все платить... Я-то урод, сам до этого докатился - и за свое уродство расплачусь сполна. Оставь мальца. Вот же я - бери!...

 

Четырьмя этажами ниже громко выстрелила входная дверь. Даже не попытавшись подняться с затекших колен, Глеб ошеломленный, оглушенный, застыл с открытым ртом и перекошенным лицом... Потом пол под ним закачался, и он упал, еще и ударившись головой о ржавый отросток трубы, к которому когда-то крепилась батарея. Неподвижный, оцепенелый, с густой пеной в уголках губ, он лежал на пыльной загаженной площадке парадного питерского подъезда. Голова его была повернута в сторону лестницы, ведущей на последний, пятый этаж, а потом - на чердак и к Небу...

 

 

Поэт

 

"Что ж, видно опять - не судьба", - ухмыльнулся про себя Гриня, и от всей души поблагодарил одному ему ведомого небесного мецената, который и на этот раз оказался щедрее, чем можно было предполагать. Не исключено, конечно, что стрельцы оставили парочку патрулей на ближайших улицах, но это, как говорится, дело техники. Проблемы следует решать по мере поступления, и лишь при одновременном поступлении - по мере важности. Нехитрый принцип, но он позволял Григорию существовать более-менее в ладу с самим собой, что неимоверно раздражало Альку, кстати сказать. Гриня улыбнулся: вроде бы не время размышлять о прелестях семейной жизни , уцепившись побелевшими пальцами за выступы щербатой кирпичной стены на высоте четвертого этажа. Конечно же, более прилично, вися над бездной, скорбеть о судьбе погибающих товарищей, однако тут существует два "но": во-первых, неизвестно еще, так ли их участь страшна на самом деле, как вещал Плохиш - он с курсантских времен числился стукачом и провокатором; во-вторых, каждому было предоставлено время выбрать собственную дорогу. Вот его, Гринина, дорога - узкий карниз, ведущий вдоль глухой стены, не видимый фактически ниоткуда, ни с Октябрятской, ни с внутреннего двора альма-матер, где юный Гриша Рифов топал сапожищами на строевых занятиях, ни из окружающих домов. На один конец этой тропы Григорий встал из окна обширного запустелого помещения, где по весне выпускники обычно корпели над дипломными работами. Цепляясь за тонкую металлическую трубу, прячущую в своем нутре какие-то кабели, а ногами упираясь в архитектурные излишества он преодолел метра два с половиной до угла, а уж обогнув хлипкий, дребезжащий водосток, утвердился ногами на карнизе шириной в полкирпича и вздохнул с облегчением. Второй конец пути упирался в перпендикулярно примыкающую стену какого-то Гипрониитяжбумхрена - за пять лет учебы некогда было поинтересоваться, что за контора располагается по соседству, а может и любопытствовал, но позабыл давно, - а там, на расстоянии вывихнутой в плечевом суставе руки, с небес на землю (или с земли в небеса?) вела пожарная лестница. Впрочем, на земле пока делать было нечего, поскольку закуток, куда лестница спускалась, был практически колодцем, ограниченным с трех сторон стенами зданий, а с четвертой - кирпичным забором с глухими воротами, отделявшими этот аппендикс от строевого плаца. Зато этажом ниже карниза - совсем рядом с лестницей - приютилось узкое оконце, через которое, по крайней мере дважды, в стародавние времена Гриня линял в самоволки. Вот и еще один повод улыбнуться. Ну, не настолько уж он располнел, чтоб не втиснуться в эти неканонические врата рая... Осталось только не спеша, не дыша, шажок за шажком до лестницы добраться. Раньше, увы, этого было не сделать: подъезд, выходящий на Октябрятскую, вполне могли проверить стрельцы, сама лестница была видна из окон здания столовой, что по другую сторону плаца, внутренний дворик просматривался из окон первого этажа Гидропромхренбума. Единственное, что позволил себе Григорий - продвинуться на две трети пути по карнизу, попадая в мертвую зону - теперь он не был виден даже из спасительного оконца - и найти самые глубокие выщерблены в кирпичной кладке, уцепившись руками за которые можно почувствовать себя на подножке битком набитого летящего троллейбуса. Часа два без остановок, зато не качает и не дергает. Пальцы, разумеется, одеревенели, поясницу ломило от напряжения, вызванного стремлением поплотнее прижаться к стене, но ноги, хоть и устали, вполне подчинялись. Не зря Григорий периодически переносил вес тела с одной конечности на другую, а порой, рискуя сорваться, даже тряс ими поочередно...

«...Нам выдают парадные рубахи, - минуты увольнения близки. И доморощенный курсантский парикмахер уродует затылки и виски...». В течение двух с половиной часов Григорий Рифов отвлекал себя от страха незапланированного приземления тем, что вспоминал свои старые стишата, - часть их была написана в здании, на стене которого он распластался пауком: - ... По телевизору опять идет война, мы на ходу гитарой брякнем гулко, мы заведем «Сентиментальную прогулку» и молча сядем у зеркального окна. День отлетел, тягучий вечер скучен - я этой скуке, как ни странно, рад. Дождь перестал, порозовели тучи - красив чертовски мокрый Ленинград. И тянет в осень окна отворить: там в небесах багровый отсвет тает, и телевышки нитка золотая блестит на тусклом бархате зари... Ну, да. Не шедевр. Но и не беспомощный подростковый лепет -порождение неутоленного либидо. Пожалуй, тогда уже почувствовал Гриша странную, ничем не выражавшуюся, но вполне ощущаемую связь с космосом. И воспринял ее, как подарок: кому-то дарят квартиры, кому-то любовь, а ему достается способность воспринимать наполненность мировой пустоты. Оттуда - из космоса - приходили в его жизнь беспокойство, неутоленная жажда новых впечатлений и встреч, не дающие уснуть томления, ненужные раздумья, противоречивые поступки и переворачивающая все внутри музыка рифм, но оттуда же была и спокойная уверенность в том, что ведут его по жизни надежные руки. Не о предопределенности речь. Напротив, сам-то он явно был волен вытворять, что в башку взбредет (и вытворял, разумеется, особенно по молодости). Но внутренний - или внешний? - голос в самые критические минуты подсказывал, чего именно делать не следует. Где предел. И не только в опасности, но и в удаче. Не всегда Гриша, правда, был послушным мальчиком - за это жизнь учила его жестоко. До сих пор на его совести трагическая гибель Светланы - а погибнуть должен был он, между прочим. Утраты лучшего друга, любви, средств к существованию - ох, и долго ж выбирался Гришенька из этих клоак.... Впрочем, не об этом речь. Зато стал Григорий доверять предчувствиям, научился. И стало проще жить, когда с голосом - сам с собой фактически - соглашаться начал. Вот и вчера ночью понял он, что оставаться в казарме - нельзя. Опять идет война, но уже не по телевизору - и приспело время еще раз отворить заветное оконце. Решение пришло спонтанно. Ведь еще вечером Григорий бежать вроде бы никуда не собирался, хоть и выслушал немало дебатов в Ленинской комнате, куда по традиции собирались под вечер «партизаны»...

 

- Вспомните, вспомните Балканы! Перепуганный Яблонский верещит: «Не втягивайте нас в войну!». Но почему это поставка жертве агрессии явно оборонительных зенитных комплексов является втягиванием в войну? Соглашались с «другом Буллом», закрыли глаза на все, считая, что и жопу прикрыли? А оказалось - фуй!..

- Вспомнила бабушка...

- Ни хрена, ребятки, все взаимосвязано. Если б тогдашний Гарант конституции и Верховный не считал «ошибкой» США бомбометание в Югославии, а хоть башмаком постучал по трибуне в ООН, никто о Россию бы ноги вытирать не посмел. Давно следовало заключать союзнический договор с Югославией, начхать на Мелкошевича - тоже мне диктатор, не мог справиться с Косово: в нашей губернии десять таких помещается... И не взлетел бы Стрельцов на волне народного возмущения…

- Ага, мудила! Ты б на пять лет раньше и Стрельца получил, и войнушку в Белоруссии...

- А Ельнин с Буллом лобзался - тебе веселее жилось?...

- По крайней мере днем копейку на хлеб зарабатывал, а ночью с бабой лежал, а не в этой тюряге дрочил!..

- Страну растоптали! Честь, совесть - все похерили! Раньше думать надо было! А здесь и сейчас мы уже ничего не сможем изменить. Единственное, что лично я в состоянии еще сделать - это добровольно и с достоинством разделить судьбу собственной страны…

- В смысле: Стрельцу жопу лизать? Или в лагеря? Или на Западный фронт добровольцем, пока силком не запихнули защищать Новую Россию?..

- Парни, погодите, а то сейчас рожи друг другу бить начнем. Кто хотел сильной руки - тот ее получил. Нам от этого легче? Я думаю, что мы не нужны этой руке, поскольку отравлены, с ее точки зрения, сначала вирусом коммунизма а потом микробом демократии! Повтори-ка, Миш, что мне нашептал. Оч-ч-чень интересная байка!

- Мужики, я только что снизу - и совершенно случайно подслушал разговор в дежурке. Короче, получено распоряжение больше никого из казармы не выпускать. За нами за всеми завтра приедут. А помимо распоряжения - разговоры разговаривали, мол уже все оцеплено - мышь не проскочит, так что, мол, не трындите, делайте вид, что все как обычно, не спугните…. А к следующему дежурству будет тут жить новый контингент…

Все не просто зашумели, заорали-таки. К Плохишу обращались, слышал ли он, что с нами делать-то будут? Друг другу пытались что-то доказывать: переводят в другую казарму, отправляют под бомбы на западную границу, везут в казематы Большого дома, поскольку так давно спланировали - опасны мы новоявленному фюреру, если возмущаться начнем - но решили не по домам отлавливать, пугая законопослушных новороссов, а собрать всех бывших военспецов под видом сборов - и в расход…. Шутники уверяли, что всех везут в летное училище имени Маресьева… Да и предложений высказывалось не меньше: Боец орет, что надо прорываться с боем - и даже, кажется, что-то путное предлагает, но ему Плохиш поддакивает, мол, организуем сопротивление, умрем но не сдадимся, словно и впрямь партизан. Воробей чирикает, что - один хрен - хана, что в фас, что в профиль, но он лучше сам уйдет, нежели этим сволочам отдастся. Кто-то предлагает прямо сейчас срываться. Иные всех кретинами обзывают, призывают на провокации не поддаваться… Никто никому ничего не доказал - это и с самого начала ясно было. Разговор рассыпался по интересам: разбились по группам, до полуночи базарили. Потом стали разбредаться по кубрикам, решив, что утро вечера мудреней. Шурко (не хохол он, да и не фамилия это вовсе; так, прозвище, комбинация из имени и фамилии - Шурка Кошарин) предложение выдвинул разумное - написать на всякий случай письма близким. Мало ли, как повернется: вдруг и вправду - прямиком на фронт. Может, и последними весточками эти письма окажутся… А вот отправить как - неясно. Договорились, что с утра жребий кинут, кому письма отдать. Счастливец попытается с этими письмами втихаря на улицу выбраться, хоть и рискованно: а, ну, и впрямь оцепление, снайперы по крышам и прочая погань. Хотя мало кто в подобное верил, - заодно и убедились бы в необоснованности слухов, распускаемых Мишкой…

 

Гриша тоже в койку отправился, поскольку полагал, что базар - бестолковая трата времени. Да и не очень доверял он всяким слухам. И заснул он тут же, и даже сон помнил, который сниться начал - давнее привиделось: Дом работников политпросвещения у Смольного, встреча ветеранов-афганцев, концерт, Гриня с гитарой собственной персоной, причем не на сцене, а в вестибюле отчего-то, вокруг ребята в "афганке" - есть на костылях, на колясках. И матери. И вдовы с фотографиями. Допел Гриня, хорошо пел во сне, кстати, в жизни так не получалось - и подходит к нему женщина не старая еще, но седина заметна, и слез не прячет. Близко-близко подходит и шепчет: "Сынок, нельзя тебе тут оставаться. Я знаю…".

Как подбросило Григория, сна просто нет, хотя на часах половина пятого. Встал не таясь - не курсантские годы, слава Богу. Натянул древнее, как специально для "партизан" сохраненное, пэша. В сапожищи лезть не стал, напялил кроссовки и пробрался между храпящими рядами кроватей в длинный коридор. Разумеется, дураков бодрствовать нет. Дежурный по сборам тоже дрыхнет, но с будильником рядом, поскольку распорядок дня соблюдать положено. Через дверь в торце коридора вышел Григорий на огромную площадку парадной лестницы. (На этой площадке, помнится, теннисисты умудрялись со стенкой играть). И поднялся этажом выше, где прямо над нынешним жильем однокурсников еще одно казарменное помещение, но пустое и запертое. А дверь напротив - вход в зал дипломного проектирования, где четверть века назад провел Гриня два месяца над кульманом, чертя схемы давно забытого сумматора. Правда, тогда был у Грини запасной ключик от этой дверцы - специально заказывал дубликат в расчете на горячие ночки с рыжей веснушчатой Маришей… Блоком ее охмурял (эх, Гриню - то не воспринимала она, как поэта): "Мы встречались с тобой на закате. Ты веслом рассекала залив…" Раза два и воспользовался ключом всего, потом в Неву забросил… Ну, да ладно. Напротив - пожарный щит. Какое счастье, что до сих пор устав в армии чтят: вот и багры, вот и топоры - лучшие из всех ключей. Если, впрямь, случится заваруха, надо лишь проскользнуть на четвертый этаж - дальше путь известен….

"Встану я в утро туманное, солнце ударит в лицо. Ты ли подруга желанная, всходишь ко мне на крыльцо?" Хрен там подруга! Дежурный на звонок нажал, все повскакивали, шторы отдернули - солнце в лицо! У Грини все уже готово было: пэша надето на джинсы и футболку, документы и деньги в джинсовых карманах. А под китель пододет еще и шерстяной пуловер. Толстоват Гриня стал, неуклюж, да и жарко в помещении, но потом, возможно, собираться некогда будет. Сапоги налезли с трудом, голенища на икрах в гармошку собрались, однако не до красоты. Перекинулся Гриня с ребятами парой фраз. Выяснилось, что все почти решили события не торопить, а посмотреть, что будет. Что ж, вольному - воля… После завтрака в столовке на втором этаже народ вернулся в кубрики, но на занятия в классы никто не пошел, поскольку и педагогов-то не было - тревожный симптом, между прочим. Многие писали письма - Гриня не стал. Хотел побазарить с Бойцом, но тот после завтрака пропал куда-то: не иначе баррикаду строил. К Кошарину подкатил, но Шурко лишь отмахнулся - сочинял себе реквием, видно, так усердно ручкой по бумаге черкал. Потом жребий бросили. Плохишу в фуражку скрученных бумажек насыпали, тот на стол взлетел… хм, взлетел… взгромоздился. Ручонки-то все тянули, а досталось - Глебушке. Тот покривился для проформы, надо полагать, поскольку Гриня был уверен, что Глеб Васильич, хоть даром предчувствия не наделен, отнюдь не дурак и мужик деятельный - и в любом случае сидеть сложа руки не собирается. Вот только теперь с ним каши не сваришь - жребий брошен и выпал тому, кому предписано … Пока народ суетился, Глебу письма совал, напутствовал - не дрейфь, мол, никакого оцепления не видать, места у окон занимал - на Глебушкин подвиг взирать, Рифов подобрал из-под кровати кроссовки и спокойно вышел из кубрика.

 

"Гриня смерти не боялся, но сдыхать не собирался", - привычно в рифму подумал о себе в третьем лице Григорий: - "Пора, однако…". Сдвинув левую ногу вперед по карнизу, он с огромным трудом отцепил от кирпича пальцы руки. Пошевелил. Пытаешься согнуть указательный - а сводит мизинец. Черт! Если бы еще минут двадцать провисеть так, выяснилось бы, что своим побегом он только облегчил задачу стрельцам: отскребли бы его с асфальта - и в труповозку. Потерял несколько секунд на то, чтобы научиться пальчиками худо-бедно управлять, зацепил их за следующий выступ. И все то же самое - с другой рукой. Но понемногу возвращалась уверенность, потихоньку сантиметры пути складывались в метры, идущий осиливал дорогу. А вот до лестницы дотянуться, не потеряв равновесия, не удалось. Чувствуя, что непреодолимая сила будто отталкивает его от стены, будто притягивает к пятачку асфальта внизу, Гриня - буквально в последний момент - рискнул резко разогнуть ноги и пролететь по воздуху недостающее расстояние в кисть руки. Больно стукнувшись коленом о боковую стойку лестницы, вцепившись в перекладину и ощущая горящими ладонями шершавую ржавчину, Григорий Рифов окончательно понял, что победил. Достаточно проворно спустился к окну, толкнул раму ногой - окно распахнулось. Так Гриня убедился еще раз, что не первый шел он "тропой Хо Ши Мина", как обзывали ее самовольщики. Ведь и дверь, и окно дипломного зала также оказались не запертыми, причем, не взломанными, а аккуратно отомкнутыми. "Интересно", - размышлял верхолаз: - "Неужели кто-то столько лет ключ хранил, и не только сберег, но и на сборы прихватил… Предусмотрительный, вашу мамашу!…". Нащупал ногой подоконник, утвердился, рукой уцепился за верх рамы и бросил усталое тело в спасительный проем. И - уже внутри - уселся прямо на пол, вытянув дрожащие ноги с гудящим от удара о лестницу коленом, прислонился спиной к простенку под окном, упираясь затылком в торчащий подоконник, утер рукавом пот, обильно текущий прямо в глаза, и вдруг, хлопнув в ладони, вскричал: "Ай, да Рифов! Ай, да сукин сын!"

 

Несколько минут просидел не шевелясь. Только теперь до Григория стала доходить вся серьезность положения. Загорая на стене, он неоднократно слышал автоматные очереди. Можно было предположить, что шмалили не в белый свет, а это означало, что Плохиш недалек был от истины. И, благодаря предчувствию, избежал Гриша страшной судьбы. Но будущее от этого не казалось чересчур радужным. Было неясно, кто он теперь, собственно говоря. Если уничтожение вполне еще деятельных бывших офицеров - акция спланированная, то его документы сейчас являются указующим перстом: ату его! Разобравшись, кто схвачен, кто убит, а кто отсутствует, стрельцовское начальство первым делом обязано ждать его домой - следовательно не только имени, но и адреса у него теперь нет. Слава Богу, что Малыш в последние свои студенческие каникулы отправился помогать деду с бабкой в славный город Задрюпинск. Надо им весть подать, предупредить, чтоб не возвращался пока. А еще лучше, - пусть катит на восток, устраиваться работать в каком-либо зауральском захолустье и ждет. Время рассудит, а восстановиться в Политехе можно будет и попозже. Хуже с Алькой: она в городе. Потеряв работу, когда диктатор просто закрыл все зарубежные и совместные предприятия, подрабатывает продажей связанными ею же кофточками, но частный бизнес уже вне закона, и она успевает бегать по государственным инстанциям в поисках официальной должности, хотя и безуспешно пока. Что уготовано ей теперь? Надо бы ухитриться незаметно раньше ментов перехватить ее в одном из мест торговли…

Интересно, как она после случившегося к нему отнесется? В канун серебренной свадьбы Григорий мог себе признаться, что до сих пор не разгадал собственную жену. Вероятно, дело было в коренном различии их взглядов на бренное существование. Гриня очень остро воспринимал блеск и боль земной жизни, но все переживания выплескивались у него в стихи. В быту же он стремился примириться с тем, что мир не переделать, что вселенское добро и зло - это лишь человеческая интерпретация извечного природного равнодушного созидания и разрушения. А мир существует только благодаря равновесию между этими процессами. Вот и душу свою стремился Григорий уравновесить - не принимать близко к сердцу неудачи, не загадывать ничего на пятилетку вперед, не слишком доверять успехам. Алевтина же в каждое мгновение планировала существование и поведение своего собственного воображаемого идеального мира. И уже в каждый следующий миг чрезвычайно расстраивалась оттого, что реальность не соответствовала нарисованной картинке. Многим в юности свойственен такой подход, но потом люди учатся воспринимать и принимать действительность во всей красе и неприглядности. Алька же оставалась вечно юной. И не скажешь, что она не умела радоваться жизни. Она очень непосредственно веселилась, если вдруг имело место совпадение: подарили то, о чем мечтала, получила удовольствие от спектакля, который ей порекомендовали… И как прекрасна она бывала тогда! Настолько искренна была ее радость, что те, кто рядом оказывались, видели счастливейшего человека - и сами светлели душой. Именно в такие минуты понимал Гриня, отчего связал он свою собственную жизнь с этой сварливой красавицей. Но все остальное время жил Григорий на вулкане, причем ни один вулканолог в мире не сумел бы спрогнозировать периоды активности этого катаклизма. Григорий понимал, конечно, что Алька всегда воображает себе такой расклад, при котором она получает все - и сразу! Обеспечить подобное Гриня не мог, даже имея связи с космосом. Поэтому фактически любое действие его вызывало неудовольствие у второй половины. Раскроет Гриня рот, но ведь не то скажет, что Алька хотела слышать. Трагедия. Скандал. Промолчит Григорий, но ведь обязательно требовалось произнести определенную, уже спланированную женой, фразу. Недовольство. Кошмар. Другой мужик или сбежал бы давно, или приобрел бы комплекс урода, без которого семья не обходится… А Гриня балансировал на грани, выпуская пар в рифмованный строчки… Но предугадать реакцию Альки и он не брался. В зависимости от того, что она себе уже навоображала, Алевтина воспримет его спасение или как праздник, или как драму. Зальется слезами, зацелует, спрячет, поможет? А что мешает ей бросить: "Не мужик ты, Рифмов! Не был никогда им, просидел всю жизнь на моей шее - и теперь такой же: настоящие парни на смерть пошли, а ты слинял, как шакал последний…"? И отвернется презрительно… Элементарно… Возможно, ей удобнее бы жилось, если Гриня погиб бы мучеником, или просто "раскинул мозгами" по тому асфальтовому пятачку…

А вот вам всем хер большой и толстый! Наверное, не пришло еще время помереть Григорию. Не зря же старушка во сне нашептала - нужен Гриша кому-то в этом мире. Он сам еще не знает кому и зачем, но предназначение его не выполнено, раз с таким упорством не отдают его костлявой. Что ж, будем жить!

 

Рифов мотнул головой, вытянул руки вверх до ломоты в суставах и, кряхтя, поднялся. Отряхнул задницу, расстегнул молнию на джинсах и помочился прямо на стену подъезда. Простите, - не эстетично, но сортиров поблизости не наблюдалось, а два часа стресса давали о себе знать. Потом беглец так повернул оконную раму, чтоб стекло поработало зеркалом; взглянул на отражение, пригладил ладонью остатки некогда пышной шевелюры, подмигнул полупрозрачному визави и стал осторожно, стараясь не топать, спускаться по узкой лестнице: "Ну-ка, Гриня, погляди, что ты видишь впереди?"…

То, что впереди обнаружилось, заставило Гриню застыть на ступеньках с занесенной для следующего шага ногой и обеими руками вцепиться в перила. Единственная дверь, выходившая на эту лестницу, была на площадке второго этажа - и Гриня никогда не видел ее открытой. Она в принципе-то не открывалась и даже выкрашена была той же краской, что и стены. Теперь же дверь была не заперта - между дверью и косяком явственно виднелась щель, а на бетонном полу и на ступенях, ведущих вниз, к выходу из подъезда, чернели кровяные пятна. Не дыша, на цыпочках, пытаясь не обращать внимания на незапертую дверь, за которой мог таиться кто угодно, и при этом стараясь не наступить в кровь, Григорий спустился еще на два пролета. Отсюда он явственно мог разглядеть толстенную дверь, ведущую на свободу. Она была закрыта на огромный кованный засов, продырявлена насквозь очередью (выбитая щепа торчала вокруг пулевых отверстий как лепестки фантастических цветов); узенькое оконце над дверью также было разбито, на белом листе потолка - неровные автоматные каракули. А прямо перед дверью, привалившись к стене, в старом курсантском обмундировании, вцепившись правой рукой в опустевший ПМ, а левую прижимая к темному пятну на перетянутом нижней рубахой бедре, среди осколков, щепок, штукатурки, в луже собственной крови, закрыв глаза, полулежал Боец собственной персоной.

 

 

Боец

 

Прозвище прилепилось к нему с легкой руки будущего начальника курса. Еще до принятия присяги в академическом лагере, где абитуриенты сдавали экзамены, знакомились друг с другом и с прелестями армейского полевого быта, Володя Катренко застукал похитчика, шарящего по карманам оставленной в пустой палатке одежды. Мелкий воришка парнем был крупным, но привлекать внимание к своей персоне шумом разборки не захотел. Он только сгреб ворот Вовкиной рубахи в кулачище и прошипел на ухо:

- Смотри, паря, - ты ничего не видел. Цел останешься. Понял?…А не то…

Вовка тоже шума поднимать не стал. Но когда тать выскользнул наружу - спокойно последовал за ним. Амбал, зайдя за палатку, обернулся:

-Ну, я гляжу, ты не по…

Договорить не успел, поскольку Володя, габаритами раза в полтора уступавший противнику, вмазал ему с разворота. Лязгнув челюстью, тот попытался наказать наглого малыша, но тягаться в ловкости с гимнастом, причем поднаторевшим в уличных череповецких драках, не мог и лишь пару раз зацепил Вовку по физиономии, сам получая вдвое. Разнимал их подполковник Кайман с двумя дежурными. Потом долго пытал о причинах разборки, но лишь под угрозой немедленного отчисления из лагеря - вместе с вором - Вовка вкратце описал ситуацию. Вечером Кайман объявил выстроенному лагерю вердикт: безжалостно изгонялся нечистоплотный громила, а про Володю было сказано следующее:

- Катренко же, да и всем, следует намотать на ус: вы попали в организацию, где жизнь регламентирована Уставом. Никто не позволит вам устраивать самосуд, даже если дело ваше правое. За драку надо бы отчислять, не здорово это - кулаками махать по любому поводу, но, принимая во внимание, что повод - нешуточный, даю возможность бойцу сдавать экзамены и реабилитироваться, сдав все на "отлично"…

Начальник курса улыбнулся своей специфической крокодильей улыбкой.

А Володя Катренко с этой минуты стал Бойцом. И навек им остался.

 

Из забытья Бойца вывело ощущение солнечного зайчика, направленного в глаза. Такие ситуации возникали в его жизни не два и не три раза, но запомнилась - явной невозможностью своей - лишь одна. Он проснулся тогда на правом боку, уткнувшись носом в пухлую спину Таньки-поварешки; левая его рука, корявая рука каратиста с железными пальцами и "набитыми" костяшками, перекинутая через Танькин бок, покоилась на ее груди размером с трехлитровую банку. Плотно занавешенное окно находилось у Бойца за спиной, но в левый глаз - вопреки всем законам природы - ярко светило солнце. Он спросонья долго врубиться не мог, пока не отодвинулся и не разглядел, что из-за платяного шкафа торчит малюсенький краешек зеркала, которому, видно, места в комнате не нашлось. А солнечный лучик ухитрился проникнуть через микроскопическую щель между шторами, отразиться от едва видимой зеркальной полоски и атаковать Бойца, уставшего от Танькиного темперамента и мечтавшего в то утро выспаться, как никогда…

Вот и теперь Боец с трудом отклонился вбок, уходя из-под красноватого луча, косо падавшего в одно из отверстий похожей на сито двери. И тут же увидел на лестнице темнеющую пролетом выше фигуру. Шевельнул пистолетом. Хотя и зафиксирована была затворная рама в заднем положении, обнажая ствол, но в полумраке подъезда пришелец мог поостеречься и незаряженного оружия. Движение Бойцу далось нелегко, силы ушли с кровью, бедро жгло раскаленным железом, а сама нога была деревянной - куда уж тут руками размахивать. ..

- Тихо, Боец. Это я - Риф, - Гриня в секунду оказался у раненного.

- А-а-а, рифмоплет… Допетрил-таки тропой уйти… А я вот сижу, вечера выжидаю. Или стрельцов. Думал, что еще кто из наших - Глеб ли, князюшка ли наш светлейший - проберутся. Но пока никого…

- Про Витька не знаю, а Боголюбову поручили письма отнести. Он через КПП отправился, но дошел, нет ли - не в курсе. Но Глеб-то и в молодые годы в самоволки не бегал. Откуда ему про тропу знать?

- Я сказал… Ладно про все это дерьмо, Бог даст, наговоримся еще. Но раз уж тут оказался, будь ласка, окажи услугу: там на втором этаже дверь. Это вход вообще-то на полуэтаж. (У этой смутной конторы потрясающая планировка…). Короче, башку не разбей, в кабелях не запутайся - по левой стороне, метрах в десяти от двери, шкаф распределительный силовой - в него не лазай. А за ним, справа, нишу нащупаешь. Там патронов два коробка и аптечка "грушная" - притащи.

- Вашу мамашу! Это я понимаю - подготовочка. Ладно, побёг…

- Стой! И вот еще. Если шухер тут какой - ковыляй тихо-тихо в дальний правый угол. Там за стояком опорным - люк в потолке. Закрыт отсюда на задвижку. Выводит в машинный зал, причем под фальшпол. Откинешь люк, плиты подымай и вылазь на свет божий. Люк за собой закрой, плиты на место верни - авось не сразу лаз отыщут. И если засады нет - линяй: выйдешь из зала в длиннущий коридор, в конце его выход на лестницу другого подъезда. Цел останешься, из наших найдешь кого - передай: Детка всей этой херней руководил. Я его разглядел, да и пальнул - не удержался. А ведь хотел без шума уйти... Похоже зацепил, но насмерть ли - не знаю. Выяснить уже не дали… Ладно ступай за лекарствами. И запомни - Детка!

- Ну?! Вот же сука! Боец, а ты не мог обознаться?..

- Нет. Ладно, скачи, мочи терпеть нет…

 

Боец, действительно, не собирался пугать выстрелами ворон, рассевшихся на деревьях вдоль Октябрятской. Но, поглядывая в окно за перемещениями патрулей, он увидел вдруг подкативший внедорожник, из которого выбрался окруженный свитой Детинцев. Довольно далеко было, но не узнать эту мразь Боец не мог. Детка, несмотря на прошедшие годы, почти не изменился: высок, косая сажень в плечах, ни грамма лишнего жира, румяные щечки с ямочками и не вяжущаяся с богатырским обликом заискивающая улыбка. Но, надо полагать, те, кто Детку теперь окружали, отлично знали, что именно с такой улыбкой Детка и делал все свои мелкие подлости. А, судя по тому, каких высот достиг он при Стрельце - и крупные тоже… А ведь поначалу они были приятелями. Нет, понятно, что у каждого бывают недостатки. Иногда проскальзывало в Детинцеве стремление примазаться к чужим заслугам, пожрать-выпить на халяву был не прочь - но многие ли против? Короче, были они поначалу приятелями - до той злополучной посылочки… Тарасу Семикопенко из его Хохляндии прислали домашнего сала, конфет каких-то, еще всякой дребедени. И среди этой дребедени была плотно закрытая и сургучом залитая бутылка темного стекла. Тарас со знанием дела долго обнюхивал раскупоренный подарок, поморщил лоб и авторитетно заявил:

- Самогоняк! Бля буду!

Оприходовать решили в тот же вечер. После отбоя пробрались в каптерку, благо ключик на такой вот случай у Жеки-каптенармуса, в просторечии - каптерщика, всегда можно было выпросить за определенную мзду. Тарас пригласил Детку, Бойца, Глеба и Воробья. Нарезали сала, загодя купленного хлеба и лука, разлили по кружкам и стаканам таинственную жидкость… Но Воробей, принюхавшись, свой тонкостенный отставил:

- Не-а, мужики. На каких-то травах настояно, а у меня на эти травки - аллергия. Не хочется копыта отбрасывать…

Остальные аллергиками не были, но что-то тоже засомневались. Можно ли пить, хоть и воняет сивухой? Да и в письме, которое было в посылке, ни слова про самогон не говорилось. Поберечься решили Глеб и сам Тарас; Боец пригубил, но вкус оказался дрянной, и ограничился Вовка двумя глотками, а потом долго заедал луком ощущение дерьма во рту. Зато Детка, обозвав всех придурками, счастья своего не понимающими, выдохнул и заглотил на две трети наполненную кружку, не отрываясь. Занюхал хлебом, загрыз салом, сам налил себе вторую порцию - никто не возражал - и отправил единым махом вслед за первой. Минут через пять заметно осоловел. И когда вдруг молча поднялся и направился спать, компания восприняла это как должное. Сами тоже сидели недолго, поскольку трех дежурных бутылок пива под такую закусь было маловато. Обсудили последнее поражение "Заката", прошлись по достоинствам "поварешек" - к вящей радости курсантов недалеко совсем от казармы кулинарное училище дислоцировалось, Тараса поблагодарили - и в койки. Но спокойно спалось недолго. Проснулся Боец от странного звука, а когда разобрал, что к чему - охренел просто. Посреди кубрика, в проходе между кроватями, широко расставив ноги и покачиваясь, уподобясь моряку в непогоду, справляющему малую нужду за борт, стоял Детинцев, но журчащая струя падала не в сине море, а прямиком в сапог Плохишу, мирно посапывающему под одеялом… Впрочем, дело было сделано, и Боец не стал гнать волну: ну, не подымать же кубрик "в ружье" посреди ночи из-за пьяного мудака… Да и вообще спросонья трудно разобрать, а не снится ли вся эта белиберда… Утром все покатывались со смеху, глядя на обнюхивающего сапог Мишку. Детка ни хрена не помнил, а перед завтраком его так скрутило, что ему пришлось помогать дойти до лазарета. Кстати, в тот же день на имя Семикопенко пришла телеграмма, над которой долго ломал голову Кайман - в ней было всего два слова: "не пей". А уже значительно позже Тарас показывал письмо, которое спохватившиеся родичи отправили вдогонку посылке: извинялись за то, что забыли указать адрес знакомой пенсионерки, которой нужно было и передать эту растирку для ног - от ревматизма…

Со здоровьем у Детинцева тогда особых проблем не возникло, но страху он, когда доктора взялись за основательную проверку почек, натерпелся. Да и Плохиш, пока Детка в лазарете прохлаждался, узнал, кто ему подлянку подстроил (не один Боец, видно бодрствовал, когда сей подвиг свершался) и перестал с Деткой разговаривать месяца на два. Детинцев же в ответ обиделся на всех и вся. Видно, помимо склонности греться в лучах чужой славы, было ему свойственно все свои промашки и неудачи объяснять кознями недоброжелателей. Все могли быть виноваты вокруг, а он - никогда. И объявил он бывшим приятелям - вроде, как они ему растирку в глотку насильно вливали - негласную "холодную войну": и хотя не опускался до прямого стукачества и наветов, мелкие пакости и подлости втихаря устраивал. Но особенно прикопался он к Катренко, почему-то решив, что именно тот рассказал Плохишу о ночной буре в сапоге. Это у Детки вроде манией стало, и зачастую его "шутки" границы разумного переходили, но Боец стоически терпел до выпуска, не поддаваясь на провокации и надеясь, что расстанутся они вскоре на всю жизнь. После распределения многие разъехались по совсем разным конторам - кто в "космонавты", кто в разведку (Боец в том числе), а Детка - единственный - в органы. Немногие знали, что несколько раз за время службы у Бойца возникали с особистами крупные конфликты, здорово отразившиеся на карьере, и - как следствие - на семейном положении… И лишь один Боец знал, благо у ГРУ свои каналы, кто за этими погаными разборками стоит…

Вот и теперь, получив повестку, Боец эти самые каналы прокачал. Бывшие сослуживцы и ученики, оставшиеся в строю, подробностей не передали, но предупредили, что дело некрасивое затевается. Боец меры принял: сам подготовился и друзей предупредил; не его вина, что однокашники, привыкшие выполнять приказы государства, не вняли его неофициальным советам… Мог тихо и мирно уйти Боец, но когда, взглянув в окно, понял, кто за погром отвечает, рассвирепел… Ну, а после того, как Детинцев отдал распоряжения подбежавшим холуям а сам, подойдя к дверям казармы, собственноручно стал бить в зубы выводимым однокурсникам; после того, как в ответ на какие-то слова упиравшегося Шурко, которому стрельцы с усилием руки выворачивали, Детка просто плюнул в лицо беззащитному - Володя, наоборот, успокоился. И, наплевав на собственную судьбу, аккуратно слегка приоткрыл створку окна, упер руку с пистолетом о подоконник и стал терпеливо дожидаться подходящего момента...

 

Вернулся Гриня - довольно быстро, но не суетясь и почти бесшумно. Боец для себя это с одобрением отметил. Пистолет протянул поэту: на, мол, займись, а сам открыл аптечку, выбрал две пластиковые ампулы со шприцами, снял колпачки и поочередно всадил в бедро прямо через армейское полушерстяное сукно. Сделав инъекции, прикрыл на несколько секунд глаза. Молчал и Григорий, он успел за это время набить обойму и даже в ствол патрон загнал (а еще раньше успел прочесть дарственную гравировку от Главкома товарищу В. И. Катренко за мужество и героизм при выполнении интернационального долга в Мозамбо), поставил "макара" на предохранитель, оставшиеся боеприпасы распихал по всем имеющимся карманам. Затем, подумав мгновение ("Я бойца вооружил, чтобы жил и не тужил"), тронул приятеля за плечо:

- Ты что, не помер случайно? Держи свою пушку, "мужик и герой", ну, а я пока за оруженосца побуду - "горох" потаскаю.

- Погоди, не шизди две минуты. Сейчас боль утихнет, тогда и порешим, кто из нас ху, - и после недолгого молчания: - Кажется отпускает. Нога одеревенела, но кость цела. Думаю, что смогу с твоей помощью доскакать до берлоги - тут недалеко.

- Постой-постой. У тебя и хата снята загодя что ли?

- А то? - усмехнулся Боец, - Кое-чему меня в нашей управе научили. Ты ведь тоже через разведку прошел?

- Ну, осназ - не агентура. Причем, я даже не оперативник - все больше по технической части: компьютеры, сети, информация, обработка, анализ….

- Так флаг тебе в руки! - Анализируй.

- Что тут анализировать? Вашу мамашу! Если мы и не мешали пока стрельцам, то потенциально могли. Гасят пожар, пока и гореть-то не начинало. Тридцать седьмой год прямо…

-Ага, поэт-поэт, а соображает… Только что понял, или давно такой умный? И что дальше делать планируешь?

- А зачем? Как я понимаю, у тебя все давно спланировано: подставлю свое дружеское плечо, доведу тебя до кроватки…

- А потом домой? Баиньки? Если Детка не в морге (впрочем, даже если в морге - все равно), ждут тебя в подъезде, а то и в квартире собственной…

- Да знаю! Но давай будем дальше думать, когда до берлоги доберемся - туда еще попасть надо - и с лапой твоей разберемся. Встать-то сможешь?…

Боец сунул ствол за пояс, перевалился на бок, подтянул правую ногу под негнущуюся левую и, опираясь ладонями в пол, попытался подняться. Рифову пришлось подхватить его под руки и потянуть вверх, чтобы потерявший равновесие Боец не уперся с размаху в стену башкой. Потом отпустил. Боец стоял, но шипел сквозь плотно сжатые губы, а к влажному лбу волосы прилипли, как после душа.

- Да уж. Не так приятно, как хотелось бы…

- Погоди, постой тут секундочку, - Гриня метнулся по лестнице наверх и вскоре вернулся из очередного похода на заброшенный полуэтаж с металлической загогулиной в руках, напоминающей по форме сучковатую трость, - Вот на это можно попробовать опираться… 

Боец попробовал. Если при этом опираться с другой стороны на Гриню, получалось вполне сносно. Правда, сносными оказывались лишь несколько шагов по подъезду, а как таким вот образом протопать два квартала до снятой у старушенции, уехавшей на дачу, квартирки (это прямо напротив телефонного переговорного пункта, - ну, вы знаете…) пока было не известно. С Октябрятской до Зелениной можно весь путь пройти дворами и подъездами проходными, но и там - даже в вечернее время - могут оказаться нежелательные свидетели. Одно дело, если просто "партизан" огородами к бабе пробирается. Зрелище привычное - на него и внимания никто не обратит. И совсем другое, ежели "господин офицер" с пушкой наперевес, весь в кровище, на одной ноге в сумрак ночи скачет - неужто вы бы не стукнули хоть участковому? Впрочем, у господина офицера выбор небогатый: или скакать, рискуя, в логово, где можно отлежаться, или же и дальше в подъезде отдыхать (подыхать, пожалуй, точнее будет)…

- Ну, что? Попрыгали?

- Погоди, - Боец, сквозь зубы ругаясь, присел на ступеньку, - Минут через тридцать. И потемней станет, и прохожих случайных меньше. Да и я привыкну к мысли, что этой ногой еще и ходить нужно…

- А раньше? Не дырявили шкуру? Ведь по письменам судя, в Мозамбо побывал.

- И там, и в Анголии… Где только черти не носили. Я ведь сначала тоже на вычислительный центр распределился еще с двумя нашими (Ваську лопоухого из третьей группы помнишь? И приятеля его - Женьку.). Оба в Москве сейчас. Неужели и там такое же творится?… Ну, послужил полгода - и тоска заела: я ведь еще у Цоя карате осваивал, потом увлекся айкидо и прочими "до". Очень полюбил, а тренироваться особенно некогда, да и не с кем. Подал рапорт - хочу мол в "спецы". Вызвали, беседовали, проверяли. Направили учиться - потом понеслось-поехало: все горячие точки. И у нас, и за бугром… И инструктором числился, и советником… Друзей хоронить приходилось, а самого - Бог миловал. Даже не зацепило ни разу…

Помолчали. Несмотря на еще относительно светлый прямоугольник разбитого окошка над дверью, в подъезде сгущался сумрак. Пока не вышли на улицы ночные патрули, следовало добираться до приготовленного лежбища. Больше рассиживать было некогда…

 

Да и вообще, сколько ни помнил себя Володя, всегда жить было некогда - вечный цейтнот, будь он неладен. С самого детства он, сын простых родителей - рабочего металлургического комбината и медсестры из поликлиники того же промышленного гиганта - безуспешно боролся с улетающими часами, минутами, секундами… Ну, не хотел он всю жизнь дышать тем фиолетово-бурым облаком, которое вечно висит над его малой родиной. Не доводилось вам проезжать по бетонке, ведущей из Вологды в Питер? "Черепок" чуть в стороне от нее остается. Смотришь направо - голубое безоблачное небо, солнышко светит, птички щебечут - лепота; не вздумайте налево повернуться - дурно сделается: словно гигантский столб торнадо поднял и держит над городом тонны земли, не небо - палитра Рембрандта, только без желтого. А в городе живут, дышат. И даже привыкли. И даже любят свое болото, готовы с иногородними до хрипоты отстаивать местные прелести… И жизни другой не умеют представить: к восьми родители добираются до дома, маманя из магазинов - на кухню, батя - за газеты (он успел с мужиками по паре пива - а то и по мальку - засосать еще у проходной). Пожрали - и к ящику: ну-ка, что нам сегодня покажут? "Джентльменов удачи"?.. Ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха!.. "Вовка! Уроки сделал?" - "Угу…" - "В школе как?" - "Нормально" - "Смотри, опять пару в четверти принесешь - шкуру спущу. Понял?" - "По-о-онял…" - "Ну, раз понял, брысь спать! Поздно уже…". Иногда обиженный Володя, которому не хватало родительской ласки и теплоты, долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь, как возятся и сопят на своем диване за тонкой стеной хрущобы те, кто подарил ему эту жизнь. Сам он при этом шуровал ручками под одеялом, представляя прелести Таньки Сопелкиной, отвергнувшей его неуклюжие ухаживания. Право, странно, но ведь все последующие женщины, которые хоть как-то затронули его душу - даже сбежавшая жена - носили это имя… Чаще же, едва Володина голова касалась подушки, он проваливался в черную пустоту и буквально сразу открывал глаза - это уже звонил будильник. И все сначала: школа, радиокружок, секции мотоспорта и гимнастики, соревнования, лечение переломов и растяжений, одинокие скитания несчастного влюбленного по переулкам, дополнительные занятия по трудно дававшейся математике, посиделки с приятелями и разбитными девахами, экзаменационные билеты, драки двор на двор, постоянное желание вырваться из этой круговерти, ужин, телик, "Белое солнце пустыни", "За державу обидно!" - Ха-ха-ха!.. "Вовка! Уроки сделал?"… Эх, бегал, суетился, выматывался - все делал, чтобы разорвать замкнутый круг, выбраться из тихонько, но неизбежно засасывающей трясины… Ну, вырвался, уехал в Питер - все повторилось: подъем, зарядка, лекции, семинары, тренировки у Цоя, наряды по кухне, экзамены, строевая подготовка, ужин, телик, отбой… А потом лучше ли: муштра, дежурства на вычислительном центре, торопливый секс, свадьба, ужин, телик… Сменил обстановку: тренировки по стрельбе, командировки, стрельба уже не тренировочная, вместо повышения - очередные командировки, негритоски, эскимоски, бесконечные командировки, развод, холостяцкий ужин… И перед сном вновь ничего, кроме ненавистного голубого экрана… Вечный цейтнот. Бег по кругу. И это жизнь? И опять некогда…

 

Боец мотнул головой, стряхивая секундное наваждение. Вот он уже пенсионер, вот уж умереть должен был еще утром, ан нет! Что-то полезное все же осталось от той беготни. Парни им же выпестованные, рискуя карьерой, а может и жизнью, предупредили. Опыт нажитый позволил кое-чего подготовить. Старый надежный друг "макар" не подвел в горячие минуты. Глаз не моргнул, рука не дрогнула: свалился Детка (далековато, правда, было - жив он или нет позже выясним). Да и однокашник давний, хоть и рифмач недоделанный, очень своевременно рядом оказался. И, кажется, не такой уж он и прибабахнутый, как поэтам положено…

Боец улыбнулся Грине:

- Теперь точно пора…

 

Иуда

 

"Они же, падлы, все время мне завидовали! Начиная с первых дней лагеря. Подлизывались потихоньку, восхищались, в доверие втирались - и предавали потом… Эх, где мои молодые годы: высок, строен, красив, умен, талантлив!… Чем не супермен среди серости школьной? Все нормативы при поступлении сдал в момент - еще бы: разряды по шести видам спорта. Душа компании. На гитаре сбацать - нет проблем. На форте- и на -пьяно посвящение Элизе протренькать - как два пальца… За кого мячик попинать выйду - та команда и победит.. Школу окончил с золотой медалью, половина абитуры бегала в мою палатку на консультации по физике, кто меня слушал - все поступили успешно. Кому же я дорогу-то перешел? Что же мне-то тогда трояк закатили, вынудив остальные экзамены наравне со всеми сдавать? Происки чьи-то, из зависти всё… А потом? Что ни день - то мука: только что-либо делать начнешь - бегут, интересуются, помогают. Совместными усилиями все спорилось: дискотеку ли организовать, трудовой лагерь ли; или стенгазету выпустить, или, собрав группу, концерт в подшефном кулинарном училище провести... Потом глядишь: кого-то хвалят, благодарят, награждают. А обо мне - ни полслова… Ведь до курсантских лет все удавалось: отличник, активист, почет и уважение, поездки в Артек… И как отрезало в те пять лет. Нет, номинально-то все нормально было: первый кандидат в КПСС, первый партиец… Красный диплом… Но не признавали товарищи же за лидера, начальство не было благосклонным, не ценило - обязательно находился кто-либо ушлый, ухитрявшийся в момент раздачи лавровых венков обойти на повороте. Так и пробивался все годы учебы через какую-то пелену - плотную, мягкую, упругую. Кто бы мог подумать, что завистью, как подушками, со всех сторон можно обложить - и не продохнешь… Они все меня предали. Все - меня!.. И даже теперь, спустя не одно десятилетие, когда оставалось только господину Президенту на блюдечке рапорт преподнести: заговорщики разоблачены и казнены (по заслугам, по заслугам…) - и весь северо-запад мой, вновь что-то вкривь и вкось. Теперь слухи пойдут... Шила в мешке не утаишь…"

 

- Кто?.. Кто предупредил?.. - Детка (впрочем, какой такой Детка? Детинцев Сергей Петрович - тысяцкий войска стрелецкого - официально: полковник СБР, партийный функционер высокого ранга, правая рука г-на Чопика - главы северо-западного отделения движения "За Новую Россию", лично знаком - почти дружен - со Стрельцом… Свят-свят!.. С господином Президентом Новой России, Главой Временного Объединенного Правительства Стрельцовым А.А…) выругался и саданул кулаком по столу. И аж подпрыгнул, поскольку удар тут же тяжко отозвался в туго перебинтованном левом предплечье. Сквозь зубы вслух процедил: - Такую операцию сорвали, засранцы…

Ткнул, не глядя, в кнопку селектора:

- Стася, мне - еще кофе. Ко мне - Семенца и Больцмана!..

Через минуту вплыла Анастасия - миловидная стервочка лет двадцати трех от роду, слегка курносенькая, скрывающая под гримом веснушки, с волосами цвета медной проволоки.. Над пухлой верхней губой едва заметный рыжеватый пушок. Блеск! Форменная юбочка коротковата, но именно настолько, чтобы не вызвать неудовольствия шефа откровенным блядством, и именно настолько, чтобы Детинцев, глядя на чуть полноватые, но тугие крепкие ее бедра, постарался незаметным движением поправить возникшее в брюках неудобство. Сняла с подноса огромную керамическую кружку с горячим и сладким - словно поцелуй - черным напитком. Очень крепким, с каплей коньяку, с долькой лимона - так любил шеф. Поставила перед Детинцевым, а сама сделала попытку присесть ему на колени. Детка шлепнул здоровой рукой ее по заднице:

- Не теперь!

Зыркнула, как на контру, прищурила левый глаз - здоровые у нее глазищи были и странные: ярко зеленые (интересно, какие вообще должны быть глаза у рыжих?) с бездонными зрачками и без обычного для всех известных Детинцеву людей более темного ободочка, очерчивающего радужку.

- Хорошо. Я припомню, Сереженька…

Выплыла. А еще через пару минут, прервав наслаждение кофеем, рявкнула из селектора так, что Детинцев чуть не поперхнулся:

- Прибыли!..

Отодвинув полупустую посудину, полковник мрачно уставился на вошедших.

- Ну?!..

- Пока неясно, Сергей Петрович. Санитарную обработку прошли тридцать девять человек, один - Воробьев Юрий Юрьевич - еще во время операции из окна выбросился, чуть нашего сержанта с собой не прихватил. Тот за раму чудом удержался, все руки изрезал… Не хватает четверых: Боголюбова Глеба Васильевича, Катренко Владимира Ивановича, Рифова Григория Андреевича, Чухлонцева Алексея Васильевича. Местоположение их установить на теперешний момент не представилось возможным…

"Глеб… всей стране известен, сволочь. Ну, что он из себя представляет? - компьютерный писака. А какая популярность! Ненавижу!… Боец… Возьмем - собственноручно яйца оторву. Он стрелял. Больше некому. Профессионал - мазила. Мало того, что всю жизнь одним существованием мне отравил… Риф… Вроде бы особенно незаметен после резни в ресторане, но порой в журнальчиках стишки печатал, книжонки за свой счет издавал - туда ж, к известности стремится… Чук… Сорвиголова, балагур, весельчак. Бабский любимец (в комсомольском билете презервативы таскал). Даже сейчас вспомнить обидно, что та, из "тряпочки" - как бишь звали-то ее? - к нему ушла…"

- … Кто из них стрелял - тоже пока не знаем, но узнаем. Непременно. Эта сука… Простите, господин полковник, не сдержался… Он троих наших замочил: двух сопливых пацанов и прапора. У прапора осталась жена с ребенком, - зло докладывал Семенец.

- Наградить всех троих посмертно. Вдове и родителям погибших - оформить и отправить по команде прошение на пенсию, немного больше минимума - казна не резиновая. А сопли нехер тут размазывать: не по набережной прогуляться выходили. Меня, между прочим, тоже зацепило… Дальше!

"Удачно стрельнул супермен недоделанный: царапина. В санчасти рану обработали, перебинтовали, укол в жопу всадили… Хоть бы для проформы госпитализировать предложили… Э-э-э, все равно бы отказался - некогда разлеживаться. Не вышло бысшумно - бескровно, теперь хотя бы расхлебать эту кашу побыстрей… А ведь на двадцать сантиметров правее - и тот же Семенец бы теперь, от счастья сияя, скорбную речь держал…"

- Вот досье, - протянул папку Больцман. - Одинокий только Катренко. У остальных - жены, дети. Здесь адреса, телефоны…

- Оперативно. Спасибо. Близких не трогать пока. Телефоны - на прослушивание…

-Уже…

-Б…дь! Ты, конечно, молодец, но еще раз перебьешь - поедешь в Белую Россию. Там личного состава не хватает! - вспылил Детинцев. Больцман увял. - Дальше: за квартирами установить наблюдение, корреспонденцию перлюстрировать - рано или поздно проявятся голубчики. Вокзалы, аэропорт, морской порт, речной вокзал, автобусные станции, все посты дорожной службы на выездах - под контроль. Всем участковым - ориентировки. Фото показать по местным телеканалам: особо опасны, указавшему местонахождение - почет и уважение. Дальше - сами думайте, проявляйте инициативу. Только денег стукачам не обещайте, баловство это… Пусть за идею стучат…

Помолчал немного. Подчиненные почтительно выжидали.

- Все... Свободны..., - и вдогонку лихо крутанувшимся через левое плечо шакалам: - Будут новости - докладывать немедленно. Прямо сюда. Ночевать здесь буду...

 

После ухода приспешников, Детинцев помрачнел. Предстояло теперь доложить Чопику. Степаныч, конечно, будет недоволен, что за его спиной затевалась возня. Ох, не дурак он. Поймет в две секунды, что хотел Детинцев обойти его на повороте. Понять-то поймет, запомнит и при случае припомнит, но сейчас, когда игра провалилась , еще и поможет, - зато опять заслуги Детинцева себе припишет, сучок. А без помощи на его уровне, без взаимодействия с руководителями смежных ведомств теперь никак не обойтись. Если б всех военспецов взять и в расход без шума - одно, но если сразу не отловить упущенных, поползут слухи, информация может попасть к вездесущим журналюгам… А мнение народа, запуганного уже, но еще не покорного, пока что значит немало. Ведь именно на волне народного недовольства удалось Стрельцу так высоко залететь. Пройдет время, недовольных уже нашими порядками проредим, скажет свое слово пропаганда, любое действие Президента тогда станет правомочным, а кто не с ним, тот - ха! - против народа… Было такое в нашей истории. Великий вождь творил, что хотел, а его за это при жизни боготворили, и всенародно оплакали, когда концы отдал… И теперь так будет. Но не сейчас еще, рано пока испытывать развращенные демократией толпы на верноподданство… И уж если кого-то там Служба Безопасности России ловит, надо так дело представить, что беглецы - вражины матерые… М-да, наблюдал уже Детинцев надписи на заборах и стенах заброшенных домов: "СБРод - Стрельцовы Бандиты и Разбойники"… Не вовремя "партизаны" слиняли, не вовремя… Однако, кто же предупредил? И тут помощь других служб потребуется. И связи Степаныча. (Можно, можно и самому справиться - и у Детинцева связей в верхах хватает, но опять выйдет за спиной шефа, и если вновь, упаси бог, сорвется - головы не сносить…). Надо звонить…

Детинцев снял трубку прямого телефона ЗАС. Докладывал две минуты буквально, а потом впятеро дольше молча кривил рот, сложив губы в куриную гузку. Головой лишь кивал машинально, потом трубку аккуратно повесил, а уж рука сама, как ошпаренная, отдернулась. Откинулся в кресле, сделал два больших глотка из остывшей кружки… Посопел, поразмышлял и остался доволен: разумеется, Чопик уже был в курсе - клевреты донесли; разумеется, зол, но уже сам принял ряд разумных мер; понятное дело, обматерил с ног до головы, но сказал, что решение о наказании или поощрении будет принимать после окончательного завершения дела. Что ж, еще и наградят, пожалуй…

 

А вот домой с такими новостями идти нельзя. Лизка - это даже не Степаныч. С потрохами, со всем дерьмом сожрет… Вот он, двигатель прогресса… Справедливости ради, надо заметить, что пруха вновь Детинцеву поперла с появлением в его жизни Лизаветы. Как-то так получилось, что "золотой мальчик" Сереженька, привыкший в детстве быть всюду лидером и любимцем, попав в среду, где мало кто уступал ему в знаниях и способностях, стушевался. Он от природы был многоборцем и ему многое давалось без каких-либо усилий, он шутя добивался приличных результатов в любом деле, за какое ни брался. Приличных, но не выдающихся. А в одном из самых престижных военных вузов страны собрались парни, которым палец в рот не клади. И обязательно находились такие, кто лучше мог играть в футбол или на гитаре, кто быстрее решал уравнения или бегал, кто больше нравился студенткам текстильного института ("тряпочки") только потому, что был веселее и находчивее, хоть и не выглядел красавцем. И сник Серега. Стал всюду искать виноватых, высмеивал тех, кто в чем-то его превосходил, подтрунивал, подзуживал, скатился до мелких пакостей. Его начали сторониться. Не то, чтобы не замечали - просто общались только по делу. Потихоньку у него не осталось друзей… А ведь он переживал, очень переживал: ночами не спал - думал. И нашел очень удобную причину: они, мол, его талантам, силе, красоте завидуют, а из зависти стремятся сделать ему плохо и больно. И тихо всех возненавидел, особенно тех, кто был талантливее и удачливее… Правда, с годами, с пришедшими иными успехами тогдашние невеселые времена вроде бы забылись. Но надо же, каким живучим оказалось это чувство тихой ползучей ненависти. И мысль, подсказанная женой, - о том, как можно добиться расположения Стрельца и заветного кресла - вдруг превратилась в жгучее предвкушение мести… Глебу за то, что он кропотливым трудом, усердием, настойчивостью сумел сделать то, что Детинцеву так и не удалось: получить несколько авторских свидетельств еще в стенах альма-матер. Шурко за то, что обыграл его на институтских соревнованиях по теннису. Бойцу за то, что этот недомерок получил уже на третьем курсе коричневый пояс, а Детинцева Цой выгнал за нежелание серьезно работать. Даже безобидному Рифу - ведь на прекрасное пение Детинцевым песен входящего в силу Антонова публика в курилке реагировала менее эмоционально, как на бренчание Гриней своих дурацких песенок… Все они получат по заслугам. Теперь. А раньше - тогда - потерял Детинцев веру в себя. И даже на вечеринках оставался в одиночестве: девицы расползались - к Тарасу с его хохляцкими анекдотами, к Рифу с гитарой, а вокруг зубоскала Чука вообще рой вился. Вот в один из таких вечеров и устроил себе Серега праздник: напоил вдребезги скромницу плоскогрудую, на которую не позарился никто, помог до кроватки в смежной комнате дойти. А потом платье ей задрал, трусишки порвал - сам-то тоже здорово нетрезв был - и, даже не раздеваясь, первую свою женщину таким образом обрел (а она лишь головой мотала из стороны в сторону и еле-еле верещала что-то)… Утром оказалось, что этой стерве всего семнадцать, что она собирается в суд подать, а уж сослуживцы-то, собутыльнички хреновы, вполне готовы показания давать чистосердечные… Заморочила голову Лизка, запугала, окольцевала. С тех пор жизни дома нет вот уж четверть века: все перепилить пытается. Не скандалит, с улыбочкой, нежно и ласково давит на самые болевые точки. Хорошо все вроде, настроение прекрасное, жизнь хороша, а она: "Дорогой, что это ты ничего не говоришь о новой книжке Боголюбова?" Тьфу!.. Но не отдать должное нельзя. Все, что она предлагала, было очень разумным: с ее подачи Сергей и в органы стал пробиваться, и в политическую кухню окунулся, и даже на Стрельца, когда тот еще в шмакодявках числился, внимание обратил. Что тут говорить? Даже нынешняя попытка устроить акцию уничтожения "врагов народа" по типу времен культа личности - ее идея. Вот и получается, что без нее так и остался бы Детинцев разочаровавшимся в себе неудачником и мелким пакостником. А с ней - фигура. Перспективная фигура. Но дома жить невозможно просто. А с таким проколом уж лучше вовсе некоторое время, сославшись на занятость, пред ее очи светлые не появляться…

- Алло, дорогая, меня не жди - ложись. Извини, но мне придется этой ночью у себя поработать…

- Что стряслось, золотой мой?

- Ничего особенного, солнышко, но кое-чего не успел доделать. Проблемки кой-какие остались…

- А-а-а, золотце… Опять Настаську рыжую будешь еть?

- Тьфу ты, господи! Лизонька, радость моя, у меня операция маленько сорвалась, а тут ты со своими шуточками… Потом расскажу…

В трубке - длинные гудки…

 

Детинцев пошевелил раненой рукой. Посгибал в локтевом суставе, сжал - разжал пальцы. Терпимо. Потом, поднеся к глазам тыльную сторону правой ладони, стал пристально разглядывать ссадины на костяшках. Черт! Неужто он - и впрямь - подлец законченный? Как Шурка сказал? «Растешь, Иудушка! То втихаря подличал, теперь в открытую беззащитных по мордасам... За сколько сребреников друзей сдал? »... Ох, как противно, неловко, неуютно стало, словно и впрямь разница есть в том, как подлость совершать, - на виду или нет... Странно, что он так разошелся, откуда это в нем? Одно дело, конечно, представлять подобную акцию из кабинета: спланировал - взвод налево, взвод направо; равняйсь! смирно! к выполнению приступить... Взяли всех тепленькими - и не увидел бы даже никого - а дело сделано. И не подлость это вовсе, а жизненно важная для страны необходимость. И не его вина, что стране сейчас необходим именно Детинцев Сергей Петрович, а не бывшие его однокурсники. Новая игра идет по новым правилам, ребятки же заиграны давно... Но нет, понес черт проверять - и он же попутал, не иначе. Аж крови захотелось. Аж полез кулаками махать... А операция-то - насмарку. И Лизка еще со своими подначками... Вот кого надо бы раз-другой «по мордасам», дождется Лизка еще, дождется...

Достал из сейфа "Праздничный", две рюмахи, початую коробку с конфетами - и обернулся к селектору:

- Стася, ты еще здесь? Зайди…

 

 

 

Ангел

Сознание поначалу пульсировало, словно самодельный стробоскоп на дискотеке к курсантском клубе, но потом успокоилось и больше не исчезало. Глеб ощущал себя в мягкой постели. Он кожей слышал похрустывание накрахмаленной простыни и вдыхал запах свежего белья. Но также явственно ощущал он тупую, хоть и несильную, боль в затылке и легкое головокружение, словно покачивало его на ласковых волнах. Глаза Глеб, однако, раскрывать поостерегся. Не хотелось ему вдруг обнаруживать, что все это - бред умирающего, что его мозг, лишенный притока крови, обманывает сам себя, рисуя напоследок райскую картинку. А на деле - перед самым носом растоптанный окурок, чуть поодаль чей-то смачный харчок, а с ним рядом два тяжелых армейских башмака с высокими берцами, обладатель коих размышляет тратить ли патрон на контрольный выстрел за левое Глебово ухо. Однако, у виска свистели секунды... Разумеется, для мертвеца течения времени не существует, но Глеб все же мысленно досчитал до десяти, подивился стрелецкой нерешительности и разомкнул неподъемные веки, надеясь, что узрит все же не стрельца, а Бога. Но на него в упор смотрели огромные глаза ангела...

- Слава тебе, Господи! Вы очнулись. А я уж и не знала, что с Вами делать...

- Кто... ты?...

- Та-аня, - несколько изумленно протянул ангел, мол, что тут непонятного? - Я Вас в подъезде подобрала. Боялась, сначала, что Вас стрельцы подстрелили, а Вы не подстреленный... А Вы ничего не помните? Я ведь Вам помогла только. Дойти сюда, помыться... Потом в кровать Вас уложила, а Вы и отлетели, - уж и не знала, что с Вами делать... Белье вот Ваше пока простирнула, но оно мокрое еще... А Вы вот очнулись, слава Богу...

Она частила, повторялась, стремилась рассказать все сразу, сбивалась. И было видно: она еще минуту назад боялась, что незнакомец, которому она помогла, умрет. А теперь, когда он, похоже, умирать не собирается, обрадовалась, но и страх не отпускает. С другой стороны подбирается: а вдруг - это преступник, а вдруг его искать по квартирам станут и найдут...

Глеб вспомнил все. И, внезапно обретя силы, рванул к окну... Да, уж... Вскочив только, обнаружил, что лежал голый абсолютно. Выдернул простыню, обмотался, как в бане, бормоча извинения. Ему-то, нудисту со стажем, все пофиг, но как ангел к этому отнесется?.. Да, но ведь она его укладывала... Впрочем, на эту тему рассуждать было некогда. Отодвинув штору, Глеб осторожно выглянул на Октябрятскую с высоты пятого этажа: улица была пустынна. Зажглись вполнакала фонари (мозг привычно снял с какой-то из дальних полок подсказку: освещенность - менее шести люксов...), в здании напротив светилось фойе и через разбитые стеклянные двери было видно, что на КПП по-прежнему несли дежурство. И некоторые окна верхних этажей были выбиты (вон из того выпрыгнул Воробей...), но в остальном ничто не напоминало о кошмаре, который разыгрался на глазах Боголюбова полдня назад. Глеб осторожно потрогал затылок. Солидная шишка, рассеченная кожа, запекшаяся кровь; голова стала кружиться сильней и легонько поташнивало. Похоже на легкое сотрясение... А Татьяна все пыталась что-то объяснить:

- Понимаете, мы с Ванькой от мамы шли. Она в соседнем доме живет. А мы у нее жили уже больше месяца... А сегодня дом наш решили проведать, а тут тако-о-е! Эти пятнистые орут, ребенка испугали - тот воет, но пропустили ... Мы поднимаемся, а на лестнице Вы встать пытаетесь. Плохо Вам. Ну, я в квартиру-то Вам войти помогла, ну, я говорила уже... А когда Вы отключились, испугалась. И Ванька Вас боялся. Как стрельцы разъехались, я его к маме отвела, попросила: пусть еще поживет, а сама тут пока останусь...

- Да? И у меня сына Иваном зовут... - улыбнулся Глеб, на секунду отвлекшись от наблюдения за улицей, а когда вновь повернулся, не поверил тому, что увидел: из открывшегося подъезда секретного института (замаскированного дурацкой аббревиатурой ГЦНИИ Гипрониметаллоруд - ага, еще одна подсказка с полочки, значит голова пока варит) , обнявшись, опираясь друг на друга и пошатываясь, словно алкаши, неуклюже выбрались двое. Далековато было, но разглядеть даже в сумерках было можно: тот, кто пониже и покоренастее, в обмундировании семидесятых годов, подволакивал ногу и опирался на корявую палку, а поддерживал его худощавый тип гражданской наружности. И даже в сумерках, даже с такого расстояния не признать их было невозможно…

- Танюша, где мои шмотки?! - Глеб выскочил из комнаты в длинный коридор, пытаясь определить на ходу, где - в ванной ли комнате, на кухне ли? - могут сушиться его вещи. Словно в противовес утреннему ступору, Глеба обуревала жажда деятельности. По крайней мере ближайшую задачу он себе представлял: срочно увести друзей с улицы. Вот-вот появятся ночные патрули… Он на ходу скинул тогу из простыни и, сорвав с веревки мокрые трусы и майку, напялил их с содроганием. А вот с полушерстяных бриджей, да и с рукавов кителя до сих пор в специально подставленный тазик стекали капли. Глеб на мгновение замер, протянув к мундиру руки, физически ощущая, как с каждой каплей утекали драгоценные секунды… В дверях кухни прислонился к косяку ангел:

- Простите, я не знаю, как Вас…

- Глеб.

- Глеб, там у меня в шкафу от мужа одежда осталась. По размеру должна подойти…

- Господи, ну, где же!?… Ну, что же ты стоишь?!…

...Таня вытряхнула из шкафа стопку белья, плечики с рубашками, джинсы, брюки. Глеб схватился за одно, за другое… Пошатнулся, оперся на стену спиной и, продолжая сжимать в руках рубаху, тихо сполз на пол. Лицо его посерело, на лбу блестели бисеринки пота…

- Танечка… Нет, все нормально, я подожду… Их... ребят на улице… заведи их в подъезд… сюда… ради Бога… Скажи: от Боголюбова…

 

Таня лежала в темноте с открытыми глазами. И неизвестно чему улыбалась. Неожиданные гости наконец угомонились и заснули. Правда, спали неспокойно. Тот раненный, Володя, с таким понимающим взглядом, он то густо храпит, то начинает метаться и бормотать про чью-то детку. За семью, видно, тревожится здорово… Худой Гриша, в джинсах который, порой подшучивал горько и прибаутки придумывал (как там? чего-то тра-ля-ля - мужики, поднимем кружки, чтоб ходили женихи к девушке Танюшке… Смешно) - он постанывает во сне и вертится постоянно, скрипит старыми диванными пружинами. А за Глеба просто страшно. Вдруг он снова сознание потеряет - и не проснется?… И вообще , что теперь будет? Что завтра с ними делать? Ведь понятно, что стрельцы всех, кто в доме напротив был, схватили и увезли куда-то, а эти - сумели убежать. Их, наверное ищут, может и по квартирам будут ходить… Но, странное дело, страх давнишний пропал куда-то. Наоборот, с присутствием в доме этих мужчин почувствовала Татьяна уверенность, что теперь ее в обиду никто не даст. Впервые, впервые за последние семь лет, может она заснуть, не беспокоясь ни о чем… Странно… Мирно на душе. А не спится…

И снова вспоминается весь неимоверно долгий сегодняшний день. И примешиваются к этим воспоминаниям размышления о собственной незатейливой ее жизни…

 

После того, как помогла она Григорию довести Володю до пятого этажа, суета затеялась еще похлеще, чем с Глебом до этого. Раненный первым делом заперся в ванной, взяв с собой аптечку. Он категорически отверг предложение вызвать врача, заявив, что, мол, и сам с усам. А потом пояснил, чтоб за него не переживали: пуля прошла навылет, не задев кость, не повредив жизненно важные сосуды; он специально обучался, как поступать при таких ранениях, медикаменты необходимые у него есть. Крови, в том числе и собственной, не боится: к маме, мол, еще в детстве в больницу приходил на работу - всякое видывал. Короче, от любой помощи отказался, предупредив, что позовет, ежели что. Потом, если какие осложнения возникнут, можно будет продумать и вариант с врачом, но пока навлекать беду на свою голову, а тем более на голову такой симпатичной женщины (улыбнулась Танечка), он не намерен. Татьяна ему выдала очередной комплект мужнина белья - и спустя час Володя, смешной в длинной - с закатанными рукавами - рубахе и подвернутых брюках, присоединился на кухне к мужской компании. А Танечка уже вовсю шуровала у плиты: гости-то свалились как снег на голову. Хорошо, что кочан капусты да пара яиц завалялись в холодильнике, молоко длительного хранения непочатым оказалось, да пакет с мукой в столе нашелся.... Ведь даже за хлебом было не сходить - патрули на улицах. Официально-то не запрещено вне дома находиться, но могут и задержать до утра... А еще раньше оцепление стрельцов мешало, да и не до магазинов Танюше было... Но к пирогу, выпеченному на огромном противне, хлеба и не требуется. Пока Гриша, дуя на пальцы, делил горячий румяный пирог, пока оставшиеся мужчины роняли слюнки, вдыхая аппетитный капустно-сдобный аромат, Таня отлучилась на секунду и вернулась с двумя бутылками «Изабеллы». Не дерьмовой крепленой бурды, а натурального красного сухого вина - его два года назад принес один из немногих почитателей, время от времени бывающих у Татьяны. Но тогда ухитрились они разругаться раньше, чем до вина дело дошло - теперь вот оно пригодилось. А другого алкоголя в доме с времен пропажи Павла не водилось в доме. Разве что с мамой выпивали по рюмке в Новый год да в дни рождения... Понятно, что взрослым мужчинам и выпивка эта и закуска, что слону дробина, но все же - лучше, чем ничего. Могло ведь оказаться так, что вообще ни крошки в доме не оказалось бы...

- Ну, парни, - с трудом поднявшись вымолвил Боец, - давайте за то, чтоб ребятам нашим, хоть кому-то, повезло сегодня... Нужна им удача: может, еще некоторым уйти удастся, а большинству, боюсь, до утра дожить не суждено...

Выпил, не чокаясь, закусывать не стал. Остальные тоже выпили. Молча.

- Как дальше-то жить теперь? - словно сам у себя поинтересовался Глеб, но Боец отозвался:

- А вот так и жить: завтра перебазируемся на конспиративную квартиру - злоупотреблять Танюшиным гостеприимством не будем, - Боец пристально взглянул на разрумянившуюся от вина женщину. - Там и проведем совет в Филях. А пока лопайте пирог домашний - спасибо хозяюшке! - теперь уж долго такого есть не придется...

- Почему же? - запротестовала Таня, - у меня живите, места много. Я могу, если вас стесняю, к маме вернуться. А пироги вам буду приходить хоть каждый день печь...

- Спасибо, Танечка. Эх, давайте, братцы, за хозяйку! - Гриня наполнил стаканы. - Нам здорово повезло, что на нашей земле еще встречаются такие женщины. Знать бы, в каком райском саду такие растут... Расскажите о себе, а Тань?...

Татьяна, вдруг окончательно смутившись, проговорила несколько общебиографических фраз: родилась, училась... Что могла она рассказать о себе?...

 

Сложилось так уж, что жизнь ангела с самого начала протекала в раю, ограниченном несколькими кварталами. Из роддома принесли ее в эту же квартиру, где сегодня три человека спаслись от неведомой Тане опасности. В детский сад Таня не ходила - мама с ней сидела. А школа была через три дома от Танюшкиного - меньше, чем одна остановка вдоль трамвайных путей. По выходным выбирались всей семьей (а всего-то семья: мама, папа да доченька) на острова - в парк культуры и отдыха. Тоже минут десять ехать всего. Мороженное, колесо обозрения, лодки напрокат... В череде прудов был у них с отцом любимый, маленький, уютный, с берегами, поросшими ивняком. И было место, заплыв куда можно было прямо на лодке спрятаться под густым шатром веток: там даже в солнечный день царил полумрак, пронизываемый сотнями тоненьких лучей во всевозможных направлениях. А по темной воде за бортами прыгали бесконечные сверкающие зайчики. Те же зайчики, подчиняясь дуновению ветра, перескакивали с папы на Таню, с Тани на маму - и девчушка от души веселилась, вглядываясь в чередование света и теней на лицах самых любимых, самых близких людей на земле. Потом опять школа, группа продленного дня. Летом, правда, беда: дачи не было, бабушки померли - некуда выезжать. Все будние летние дни проводил ангел во дворе с немногими оставшимися подружками: скакалка, классики - впрочем, ей и это не казалось скучным. А двор дома в те времена еще зеленым был; до того, как его потом асфальтом закатали и мусором завалили, Таня выходила с игрушечной лейкой и поливала чахлую травку... И сама Танюха в школьные годы симпатюлечкой была: большие серые глаза, носик кнопочкой, губки бантиком и коса пшеничная меж лопаток, а бант на ней, как крылышки белые - вылитый ангел. Пацаны-одноклассники все по очереди портфель ее донести предлагали...

 

(Гости сопят, похрапывают, женщина заснуть не может. Детство вспоминает. Встать бы, Татьяне, в зеркало глянуть, убедиться, что и поныне никуда не делась красота ее: перенервничав за этот сумасшедший денек, устав, как лошадь пожарная, сделалась она, вопреки нервотрепке и усталости, моложе, чем выглядела вчера или позавчера. Изнутри новым светом засветились ее утомленные глаза, губки в улыбке раздвинулись, носик - а что с кнопочкой сделается? Вот только косы нет давно, но кто ж теперь ее носит?..)

 

Мужчины, сидя за кухонным столом, с удовольствием жевали пирог, запивали его вином и хоть по-прежнему мрачноватыми оставались, с искренним интересом в скупые фразы ее вслушивались. Разговорить пытались.

- Простите, Таня, за бестактность, но вот Вы нам одежду мужскую дали... Что с мужем-то произошло?..

 

А то и произошло, что вдруг для Тани в тех же самых кварталах жизнь из маленького уютного рая в ад обратилась. Начались беды с гибели отца. Он рыбак заядлый был, и летом, и зимой ловил; а семь лет назад, только-только свадьбу счастливой дочери справив, на непрочный лед залива рискнул выйти - охота пуще неволи - и не вернулся. Троих тогда спасатели так и не нашли... А вскорости у Павлика неприятности на работе начались. Что-то не заладилось у него с начальством (он в порту экспедитором работал) - его на меньшую ставку перевели, потом стали удерживать за какую-то оплошность из зарплаты, задерживать выплаты на несколько месяцев... Он злился, залез в долги, чтоб семью не лишать не слишком роскошного, конечно, но привычного уровня жизни, перезанимал, отдавал и занимал вновь, еще больше ругался с руководством- и вдруг за воротник закладывать начал. Как-то сразу начал (не замечали раньше; не водилось за ним). И помногу стал пить, и часто. Устраивал дебоши дома: то валялся в ногах, размазывая пьяные сопли и вымаливая любовь, то вдруг за нож хватался, обещая зарезаться, но поначалу порешить ту, которая его до такой жизни довела. Непонятно было и страшно, ведь Таня мужа любила, повода для ревности не давала: что в замутненную алкоголем голову взбрести могло - неведомо. Брала Таня полугодовалого сына, убегала в дом соседний к маме - горе мыкать. И уж не любить - ненавидеть Павла в такие минуты начинала. Но недолго, слава Богу, кошмар продолжался. муж сгинул, без вести пропал: вышел ранней весной в ночь - за бутылкой - и не возвратился. Как был в одной рубахе расхристанной, так и ушел…

 

- Вот же вашу мамашу! Как же Вы справляетесь, Танечка?

 

Да так вот и живем - жизнь, оно конечно, изо дня в день легче не становилась. Инфляция быстро и с аппетитом сожрала почти все сбережения, а остатки сами проели. Кормильцев в семье не осталось, на мамину пенсию не проживешь, а профессию не получила Танечка. С первого курса пединститута ушла ангел в декрет, да так и не довелось больше поучиться - надо было на жизнь зарабатывать. В библиотеке попробовала, на «Красном трико» в техническом отделе бумажки перекладывала... Не шиковали, прямо скажем: с хлеба на воду... Но хватало, чтоб не с протянутой рукой в подземный переход иль на паперть Князь - Владимирского собора.. А несколько последних лет - совсем тоскливо: фабрика закрылась, маминой пенсии на хлеб уже не хватает - на воду только. Приходится бегать наниматься уборщицей к новым хозяевам жизни... Сына в школу осенью надо отправлять как-то... Быть может, дядя Юра поможет, если сможет, конечно. Ему сейчас впору самому помогать...

- А кто это?

- Отца брат. Он вот в этом военном училище преподавал. Профессор! - кивнув за окно, с гордостью сказала Татьяна, - он на пенсии давно. Раньше всегда делился, чем мог, но пенсию сейчас не платят - да вы ведь и сами знаете - чтобы прожить, библиотеку распродает свою, японских поэтов. Мало, кто берет только...

- Как? - Гриню словно булавкой кольнули, - как зовут его?

- Рыжков. Юрий Иванович...

- А живет он где?

- В трех кварталах. В Офицерском переулке....

Танечка не знала, что «партизаны» были ошарашены удивительным стечением обстоятельств. Юрий Иванович Рыжков по кличке Челюсть был одним из их любимых педагогов и куратором группы, в которой все вместе учились они в незапамятные времена. Несомненно, несомненно нужно было с ним связаться, поговорить - издавна прислушивались они к мудрым советам любителя восточной философии...

Вскорости стали клевать носами, пора было укладываться спать. Места в пустующей коммуналке всем хватало за глаза. Танечка достала ветхое, но чистенькое белье, всем постелила, всех уложила. Помыла посуду, плиту, выстирала Володин китель, свернула в тюк грязное, пропитанное кровью тряпье (бриджи Бойцу разрезать пришлось, когда снимал) - завтра выкинуть надо. Вынув из ящика, аккуратно сложила стопкой найденные у Глеба письма - завтра не забыть отправить. Затем достала из-под ванной жестяную плошку, налила в нее молока, выставила за дверь на лестничную клетку - и лишь потом только легла в постель, полагая, что заснет даже не коснувшись еще подушки. Но - надо же! - не спится...

Лежит Таня в темноте - размышляет. Сумасшедший день мельтешит перед глазами, жизнь вспоминается. Но ведь раньше никогда не хотелось ей даже взглянуть на прожитые годы со стороны. Уж если в суете ежедневной и оборачивалась назад, то с горечью, даже с ненавистью бросала она мимолетный взгляд на улетевшие дни, сделавшие усталой старухой молодую симпатичную, по-прежнему желающую любви и счастья женщину. А нынче женщина смело назад смотрит и понимает, что жизнь-то еще впереди. Уж не нынешние ли ее гости - причина тому?

 

 

Учитель

 

- … Иваныч, но отчего далекий Восток?

- Просто религиозно-философские системы Среднего и Дальнего Востока значительно интересней и разнообразней, чем убогие монотеистические религии ближневосточно-средиземноморской цивилизации. За исключением, пожалуй, скучной этической догмы моралиста Конфуция, остальные восточные религиозные течения во многих аспектах, а особенно в связи с проблемами онтогенеза, изначального единства макро- и микромира, природы и человека - намного глубже и философичнее ислама и хссс-христианства....

- Почему это? - даже обиделся Гриня за национальную религию.

- Хссс-хотя бы потому, что монотеизму - и нашему излюбленному хссс-христианству в том числе - свойственна слепая вера во всемогущество великого бога. А на Востоке разум, хоть и опутанный метафизическими представлениями и мистическими таинствами, не слепо верит, а постоянно ищет: освобождения от тягот бренной жизни, спасения в великой пустоте, достижения туманной нирваны... Все индийские религии интровертны, они предполагают возможность каждой личности найти собственный путь. Разве это не интересно?...

- Ну, а Вы-то? Какая именно религия наиболее Вам импонирует?

- А никакая - усмехнулся Рыжков. Он внимательно смотрел на Гриню, а Григорий рассматривал его и поражался: почти не изменился их куратор. Все та же челюсть, напоминающая мышеловку - из-за этой неправильно закрывающейся челюсти в речи его присутствовал дефект, странное придыхание, как будто профессор хотел свистнуть сквозь зубы, а у него не получалось; все те же стальные болванки глаз... Тому, кто впервые встречал Рыжкова, он обязательно казался недалеким малым с интеллектом гитлеровского фельдфебеля и добротой эльзасской овчарки. Трудно, просто невозможно было предположить, что под лысым черепом скрывается оригинальный ум, а в сердце профессора живет бесконечная любовь к жизни и ко всему прекрасному в ней...

Они сидели в комнатенке, где Рыжков по обыкновению принимал гостей. Стеллажи с книгами, при виде которых раньше тряслись букинисты, - под потолок, два кресла, низенький столик. Окно занавешено плотными темно-красными шторами. Посреди бела дня в комнате колышется бордовый полумрак, разбавленный неярким оранжевым светом стоящего в углу торшера. На столе источает аромат бронзовая курительница, привезенная Рыжкову из Монголии Гриней два десятка лет назад - и откуда только в наше время достает профессор благовония? - а рядом погашенная спиртовка, на ней - пустая джезва. Аккуратно отхлебнули из чашечек китайского фарфора...

- Как хссс-хорошо,
когда при своей нищете,
чашки расставив,
можешь спокойно сказать:
«Ешьте и пейте, друзья!»... 

- Кто это? Рёкан? - Наобум брякнул Гриня, выказывая одновременно осведомленность в японской лирике позднего средневековья.

- Чуть позже. Титибана Акэми... Счастливая судьба поэта: в тридцать пять передал все дела процветающего торгового дома сводному брату, отказался от своей доли наследства и поселился с семьей в

уединенном приюте. И еще два десятка лет любовался цветами и слагал прекрасные вака... Вот и у меня здесь своя Варая*...

- А-а-а… Но как же с религией?

- А никак. Без нее не обойтись, вообще-то. Она выполняет в жизни общества очень важные функции: объединяет этнические и даже более крупные общества, регулирует их деятельность, диктуя определенные законы поведения, но главная задача любой религии - компенсировать бессилие человека, ограниченность его знаний, возможностей. Однако эта компенсация иллюзорна: никто и никогда извне не помогает человеку. Человек - песчинка, затерянная среди многих миров. Мирам она попросту безразлична. Но эта песчинка - такой же полноправный мир, как и иные. Бесконечный мир. И не исключено, что вечный…

- Так в бессмертную душу Вы верите?

- Да нет же. Мои представления о макромире ограничены, мне не дано постигнуть сути многих вещей. Но, заметь, я принимаю это как данность. Просто наивно полагать, что часть может разобраться в целом. Я знаю, что я никогда не узнаю - бессмертна ли, например, душа. Возможно, что существует закон сохранения информации во всем мироздании. Хссс-хорошо, если он есть, и информация о моем внутреннем "я" сохранится. Вот только мне нынешнему даже знать об этом ни к чему. Я утром проснулся, открыл глаза - кто докажет мне, что вся моя прошлая жизнь мне не приснилась? А то, что было на самом деле, я забыл? Нет возможности проверить. Опрос свидетелей ни к чему не приведет - они все тоже спят по ночам. Но я точно ничего не помню о том, что было да моего рождения., как если бы спал без снов. После смерти тело мое сгниет, превратится в другую материю, ни на один атом не уменьшив количество атомов во вселенной. Мое "я", возможно, тоже не исчезнет, не пропадет ни один бит информации, но либо оно разлетится по чужим мирам, либо проснется мое "я", ничего обо мне не помня… Значит, моего мира уже не будет, вместо него будет другой. А значит строить свой мир я могу только здесь, только сейчас и только сам. Мне неважно бессмертна ли душа. Я не верю ни в бессмертие, ни в абсолютную смерть. Я просто не знаю. Но при этом я не нуждаюсь в мистическом утешении, в твердой опоре на одну из многих возможностей, то есть на какого-то из богов, создаваемого мной же…

- А у меня бывают же прозрения, озарения… Ведь откуда-то, от кого-то приходят знания, которых не было раньше. Вот и стихи я будто бы вылавливаю неводом из бездонной пустоты…

- Возможно. Но строить свой мир - значит и строить взаимоотношения со всеми окружающими мирами. Все зависит от всего во всех мирах - это надо себе представлять. И каждому воздается по делам его, но вряд ли волей единого высшего существа или сущности. Просто каждое движение в твоем мире - отзывается во всех (и неважно мир ли это другого человека, миры иных измерений, вся вселенная, либо одна из элементарных частиц). В ответ на возмущения в них тоже что-то случается, и ты ловишь потом отголоски этих происшествий. А поэзия - это одна из возможных форм взаимодействия миров…

- Иваныч, но это какая-то примитивная механика: действие, противодействие… Неужели, чтобы прийти к этим элементарным выводам, следовало штудировать постулаты всевозможных восточных религий…

- Ну, положим, не только восточных. Пришлось помучиться и над скандинавами, и над относительно скудными данными о верованиях коренного населения Америки… - оттопырил челюсть Рыжков, обозначая улыбку, - и не просто постулаты. Пришлось проследить историю возникновения и развития, взаимосвязи религий, вырождения многих из них в политические орудия светской власти… И все далеко не так просто, как я тут на пальцах объясняю. Ты заметил, что я просто не упомянул, к примеру, проблему сотворения мира, роль в этом Бога, Абсолюта - как хочешь назови?…

- Не обратил внимания, но все равно позже задал бы этот вопрос.

- Ну, поскольку сейчас не спросил, я и отвечать покуда не стану, хссс-хорошо? Допишу монографию - подарю копию. (Издать сейчас не удастся. Судя по развитию событий, такие книжки скоро сжигать начнут). Прочитаешь на досуге, на кухне где-нибудь…

- Ива-а-ныч! - С уважением и некоторым недоумением улыбнулся Гриня, - Вашу мамашу! Доктор технических наук, почетный академик, компьютерный гений, знаток Пушкина и японской поэзии, известный ценитель живописи - и вдруг история религии, изыскания, монографии... Богоборчество? Богоискание? С чего?

- Старость - еще раз подвигал челюстью Рыжков. Скрипя, поднялся. Прихватив джезву, вышел вон, и предложил уже из кухни, перекрикивая хруст прожаренных кофейных зерен в ручной мельнице:

- А ты пока подумай, с чего начнешь.

-Что?

- Да я к тому, что ко мне в последние пятнадцать лет никто не зашел в гости просто так. Обязательно с какими-то проблемами. Надеюсь, ты - не исключение?

Гриня представил, что Иваныч беззвучно смеется, чуть не роняя челюсть изо рта. И неловко вдруг стало. Отозвался понуро:

- Не исключение…

- Хсс-ха! Зря переживаешь. Ты извини, уж, что заставил слушать стариковские бредни - больно ты всегда благодарным слушателем был. - Вернулся, зажег спиртовку, - Погоди. Сейчас кофейку нальем, и я слушателем стану, а ты все расскажешь…

 

И Гриня рассказал. Все, как было, рассказал. Юрий Иванович молчал и мрачно качал головой, лишь выпяченная челюсть иногда мелко-мелко подрагивала. Провел рукой по глазам:

Как суетна мысль
изрекшего: «Я существую!» -
Что можно сказать
о никчемной, призрачной плоти
в мире вечного наважденья?.. 

Отвернулся к стеллажу и еще минуты две ничего не говорил. Потом начал рассуждать, часто моргая своими металлическими чушками:

- Господи, Гриша. И ты молчал! Ты слушал мою ахинею и не сказал сразу с чем пришел!.. А я тоже хорош, старый кретин... Но я - червь книжный - ничего ведь не знал... Наверное, ребят уже нет в живых… Неужто все снова? История, как обычно, никого ничему не научила - и очередной соискатель торопится по кровавой дороге, ведущей к власти, решив, что он-то уж точно не поскользнется… Но пока ни в прессе, ни по телевидению информация не проходила, следовательно скрывали, как минимум, до успешного завершения. Но вас - упустили. Теперь молчат, боясь поднимать преждевременный шум - а за вами должна начаться крупномасштабная охота. Из города вам не выбраться, лучше всего бы отлежаться теперь месяца три, вообще на улицу не показываясь. Но нужна связь с внешним миром, обеспечение продуктами и - тьфу-тьфу! - лекарствами....

- Нет! - перебил Рифов, - простите... Но прятаться нам некогда. Пока недобитый Детинцев не ждет подвоха, - не ожидает он такой наглости от нас прямо сейчас - надо с ним кончать.

- Ну, это как сказать. Раз уж непосредственно в момент ареста на него покусились, то меры безопасности он принял наверняка. И вообще: месть, террор - далеко не самое лучшее решение. Это Катренко на вас давит?

- Это наше общее решение. Но мы и с Вами хотели обсудить детали. Может, присоветуете что-нибудь.

- Я бы отсоветовать попытался. Жаль вот очень, что Володя хссс-хром и ему трудно ко мне добраться, да и приметен слишком хромоногий на наших улицах. Мне, честное слово, совсем ни к чему знать, где ваше убежище.

- Но мы в Вас ничуть не сомневаемся, Иваныч!

- Спасибо. Важно, что я в себе сильно сомневаюсь. Разумеется, я не побегу звонить Стрельцовым прихвостням. Но Детинцев не дурак: он будет поднимать старые связи и почти наверняка выйдет на меня тоже. А развязать язык всякому, даже не засовывая иголок под ногти, в СБР смогут, - мало ли теперь хссс-химии? Я ведь не супермен и не йог какой-нибудь...

- Даже если такое и случится, Вас винить никто не будет. Но все же, надеюсь, мы успеем раньше....

 

В тот же день состоялся военный совет. Собрались в двухкомнатной квартире на Зелениной: старый облупленный трехэтажный дом с полуметровыми стенами, второй этаж (можно и спрыгнуть, ежели что) , окна на обе стороны - и на улицу, и во двор, с кухни - выход на черную лестницу, с парадной лестницы вход в подвал и лаз на чердак. Берлога надежная. Катренко лично ее снимал, так что знают о ней только присутствующие. Да Танюша еще побывала, видела, но ей Боец верил. Она, кстати, пообещала продукты приносить ежедневно и готовить пищу бывшим "партизанам", которых трагический зигзаг судьбы сделал вдруг партизанами настоящими. Что ж, с Таниной помощью им будет полегче. Разумеется подготовить покушение, из дому не выходя - не выйдет, да и ребятам обязательно надо исподволь выяснить, что с семьями; однако перемещения по улицам следует свести к минимуму. Причем - только пешком и наземным общественным транспортом: ни метро, где менты на каждом входе, ни такси, ибо таксисты - ребята ушлые, зрительная память у них - будьте-здрасьте, а стрельцы опрос вполне могут провести. Личные машины - а они так и стоят: у Глеба под окном квартиры, куда сейчас - ни ногой, у Грини - на платной стоянке, - тоже ни в коем случае, поскольку сторожа стоянки наверняка проинструктированы, а дорожная служба обеспечена данными о машинах и фотографиями.... Поэтому, раз уж есть человек, который взял на себя труд по магазинам бегать - и слава богу... Чем еще исходные рубежи обеспечены? С вооружением, разумеется, погано. Один «макар» именной на всех террористов. Две пачки патронов - в обоймах и Гришиных карманах, еще две - заранее лежали в квартире. Это все. Придется оружие доставать, хоть и рискованно, но еще рискованней с одной пукалкой такого медведя валить - провал почти гарантирован. Связь: телефон в квартире есть, но звонить с него на известный стрельцам номер - гиблое дело, однако из городских автоматов домой можно звонить не опасаясь. У Бойца припасен мобильный аппарат. Он, конечно, тоже засекается, но кратковременные звонки из разных точек города вполне возможны. А вот это - подарок: компактная рация с ППРЧ. Прыгающая частота очень затрудняет работу технической разведки. Вряд ли у Детки в распоряжении достаточное количество нужной техники и специалистов - не его епархия. Он, конечно, выйдет на смежные ведомства, но сомнительно, что разведуправление будет слушать собственные аппараты - они новые источники искать будут. Аппарат выдал Катренко один из бывших учеников, подполковник Миша Старчиков, получивший эту связь для долгосрочной оперативной разработки. Кстати, именно по этому каналу Михаил сообщил Бойцу о том, что Детка ранен, озлоблен и начинает новую стадию охоты. Так, что на ближайшее время между партизанами и Старчиковым есть надежный канал связи, а у заговорщиков имеется самая свежая информация и о Детинцеве, и о его действиях по поиску сбежавших… Настоящая удача!.. Что еще? Финансы. Володя загодя снял почти все - очень немалые, надо заметить! - рублевые сбережения со сбербанковского счета. Более того, у него имелось еще и шесть с половиной тысяч долларов наличными. Правда, хождение иностранной валюты было почти два года, как запрещено, и курс на черном рынке подскочил сразу чуть ли не втрое. Зато обменять, что странно, было не труднее, чем раньше: не осталось обменников, закрыты все частные киоски, но в каждом районе место, где тусуются барыги, вам укажет любой прохожий. Впрочем, стволы и прочие причиндалы даже проще взять непосредственно за баксы…

 

Пришла Татьяна, поздоровалась с мужчинами, радостно поцеловалась с дядей Юрой, весело загремела посудой на кухне. Деловой разговор как-то сам собой увял. Да и не было пока оснований загадывать слишком уж наперед. Пока что были взвешены собственные возможности: не слишком велики, но и не безнадежны. При умелой организации вполне можно рассчитывать на успех… Но предстояло еще детально оценить силы противника, предпринимаемые им действия, и уяснить общую обстановку. Нужно было и раненного подлечить. Нога Володю беспокоила меньше, но следовало ждать. Ближайшие три дня было решено посвятить получению информации о семьях, заботам о приобретении оружия и оснастки. За это же время следовало отследить распорядок и маршруты передвижения главы местной СБР, пункты его обычных остановок в городе, - попытаться подключить для этого связи каждого из заговорщиков. Надо было наладить отношения со Старчиковым и его верными людьми - и качать, качать всю возможную информацию… И только имея на руках такие исходные данные, можно было начинать серьезно прорабатывать план будущей операции и готовиться к ней…

- А вы хсс-хорошо подумали? - едва ли не впервые за время разговора подал голос Рыжков.

- То есть как - не понял Боец.

- Видите ли, мне кажется, что вы намерены идти далеко не самым разумным путем. Наиболее перспективно - мне кажется - просто не даваться в лапы «службы безопасности», одновременно поднимая общественность. За Стрельцовым - силовые структуры, но безоговорочно ему подчиняется лишь СБР, стрельцы. А это - организация новая, мощная, но фактически еще только формирующаяся - на великолепной базе ФСБ, разумеется - но ведь старые связи и наработки разрушены, кадры - уничтожены или выгнаны: сам же Стрелец постарался, когда ему во власть идти мешали... Он номинально - диктатор: президент, главнокомандующий и прочая, прочая... Но армия втянута в конфликт на западе Белоруссии - и отнюдь не в восторге от этого. Милиция, внутренние войска видят в стрельцах более успешных конкурентов и хотя на противостояние не пойдут, вряд ли напрямую будут поддерживать явно противоправные действия СБРода. Воротилы ВПК, конечно, со Стрельцом - пока это приносит им баснословные барыши. Еще бы! Невиданный подъем промышленности, огромные военные заказы. Но вряд ли они сильно порадуются, если начнется геноцид. Им нужны рабочие руки, да и головы не помешают. А народ, пожалуй, в лагеря да в шарашки теперь не загонишь...

«Партизаны» слушали молча, хоть и имели собственные мнения и по поводу происходящего в стране, и по поводу перспектив. Но тут Глеб не выдержал:

- Какой народ, Иваныч?! Вы совсем от жизни оторвались: да никому сейчас дела нет до страны...

- Ага! Мы видим одно и то же, а выводы делаем разные, - усмехнулся Рыжков, - Боюсь, что вы не поняли, что именно это - «никому нет дела до страны» - и не позволит Стрельцу повторить путь Великого Вождя Всех Времен и Народов? Вы поймите: Стрелец-то и не видит как раз, что народ - иной. И не якобы буржуазные ценности испортили человека. Мы расхлебываем величайшую ошибку Ленина, его воинствующую антирелигиозность. Знаете, почему идея коммунизма была изначально обречена? Да потому, что лучший тип коммуниста, то есть человека, способного на бескорыстный энтузиазм, на жертвы ради идеи, возможен только вследствие хссс-христианского воспитания его души. Во времена Сталина еще не до конца были истреблены следы религиозности в душах - и многие искренне готовы были переносить даже лагеря ради светлого грядущего. Теперь же, увы, никто не понимает жизни, как служения сверхличной цели, а уж тем более не желает нести ради этой цели пусть даже небольшие жертвы. Перестройка лишь ускорила процесс, начавшийся в первой четверти века: победил человеческий тип шкурника, думающий о своих интересах и мечтающий только о тот, чтоб государство его не трогало. Множество людей научилось жить, не обращая внимания на смены политического курса и даже на скачки курса валютного... Этого не понимает Стрелец. Если он попытается вернуться к тридцать седьмому году, то подавляющее большинство людей - не вооруженной борьбой, нет - попросту тихим саботажем сломают его планы....

- Нет, Юрий Иванович, не уверен в Вашей правоте. Я в Бога и не верил никогда, да и за страну не особенно переживал - уехать за бугор собирался. Но то, что творят эти фюреры не может оставаться безнаказанным. По-моему, именно Господь сказал мне вчера утром: если ты мужчина, убей подлеца...

- Да, - заступился за Глеба Гриня. - Верное слово - фюреры. Знаете, Иваныч, ведь в Германии бюргеры, думающие лишь о пиве, пошли стройными рядами за бесноватым. Дело не только в желании или нежелании служить идее. Но и в том, как эту идею в головы внедрить. Гитлеру это удалось. Один раз Стрельца уже поддержали - почему я должен сомневаться, что поддержат и в последующем? Детка наших ребят угрохал, но так подать преступление может, что если и не станут аплодировать, но и против ничего не скажут, за собственную шкуру и опасаясь...

- Ну, - аж пристукнул зубами старик, - а я, собственно, о чем? Вот он - основной фронт борьбы: информировать всех, объяснить, разоблачить.... Тогда еще как скажут, еще как будут против. И ничего Стрелец с одними стрельцами не сделает. А те, кто во власть его привел, пусть и на волне народного недовольства, сами же его и сковырнут - на еще более крутой волне...

- Спасибо, Батя, - негромко проговорил давно молчавший Боец, - за мудрый совет. Мы тоже это понимаем, но ждать не можем. Я изначально все для себя решил, ребята советовались и поддержать согласились. Если Детка начал маховик крутить, то теперь инерция сама ему остановиться не позволит. А новую кровь пролить я ему не дам... Письма ребят к родным мы отправили, быть может, кто-то из родственников начнет волну подымать. На Вас мы очень надеемся: уж Вы-то точно молчать не будете, а значит, сами станете Ваш план в жизнь претворять. Одна к Вам просьба: если информацию о Детке добудете - передайте с Танюшей. Она у нас в качестве связной теперь...

Вспомнив о Татьяне, Катренко тепло улыбнулся (улыбка эта не ускользнула от внимания Учителя) :

- Танюша, а пожрать готово скоро будет?...

 

Вечером, сидя в кресле и вдыхая ароматы благовоний, Юрий Иванович открыл наугад томик «Аморигото» Таясу Мунэтакэ:

Одинокий старик
в грустных думах ночь коротает,
прикорнув у огня.
Если бы не угли в жаровне,
как бы дожил он до рассвета?.. 

Что ж, думал он, вот и пришла самая настоящая старость. Я пытаюсь - и буду еще пытаться - что-то сделать, но мир почти не зависит от меня больше. Совсем иные «я» решают свои собственные проблемы, а заодно - и судьбы Вселенной. А мое «я» уже сейчас разбирается на биты - пусть же достанусь я достойным...

Что ж, думал он, три совершенно разных человека выбрали один и тот же путь. Наверное, для благой цели - остановить хаос - само Мироздание провело естественный отбор, остановившись на его бывших учениках. Каждый из них построил собственный мир: безбожный технарь, в душе которого вдруг загорелось божественное пламя; целеустремленный мужчина, знающий в жизни только дорогу войны и ненависти, и стоящий теперь у самого начала дороги любви; поэт, отрешенный от сует мирских, впервые принявший ответственное решение - самому по-настоящему вмешаться в ход событий... Они еще не понимают, что все имеет свою цену в этом мире. И платить за добро часто приходится значительно больше, чем за самые неблаговидные поступки, но не платить - нельзя... А путь уже выбран, да и не могли они выбрать другой - и не мне их судить. Помоги им, Господь!...

 

 

 

 

Часть 2. БАНАЛЬНЫЕ РИФМЫ

 

Рифма первая:

вечер - …

 

Катренко чего-то недопонимал. Потер лоб, помолчал немного, в пол уставившись, а потом поднял глаза на Глеба:

- Погоди Глебушка. Неправильно это. По всем законам природы такого быть не должно: идет охота, есть охотники, есть спрятавшаяся дичь - ее выманить необходимо, следовательно без приманки никак нельзя. А кто ж на роль живца сгодится лучше членов семьи для женатого-то человека?... Только полный кретин может варить суп из курицы, которая вот-вот снесет золотое яйцо, - а Детка далеко не кретин, ну, не мог он отдать такого приказа... Знаешь что? Раз все равно вечер вдвоем коротать, расскажи по новой, что предпринимал - и поподробнее. Может, хоть где зацепочку какую обнаружим совместными усилиями...

- А почему вдвоем? Где Рифов? - вяло откликнулся выглядевший совсем потерянно Глеб. От переживаний у него снова начала кружиться голова, а во рту появился металлический привкус...

- Рифмоплет звонил. Он все заказал браткам, что мы планировали, но товар будет завтра. А у него вдруг какая-то проблема личного характера образовалась - он по телефону не слишком распространялся, - и есть безопасное место для ночлега. Пусть себе... - Володя усмехнулся: - Взрослый ведь человек.

Глеб молча кивнул. Потом подобрал ноги на диван, облокотился на бесформенную, расходящуюся по швам, подушку - так комната меньше качалась - и еще раз стал подробно перебирать события невеселого дня.

 

Утром Глеб направился к Мозговой. Начало дня выдалось теплым и ясным, и хотя небо было подернуто слабой дымкой, к обеду следовало ожидать жары, а вечером - по мнению Боголюбова - ветер с залива должен был натянуть грозовые тучи, чтобы ночью остудить пылающие асфальтовые щеки города. И деревья сегодня зеленели особенно вызывающе. Как-то незаметно развернулись из бледных немощных почек полноценные могучие листы, и только их цвет, яркий, но нежный зеленый цвет позволял примерно определить календарное время: не вялые, темно-зеленые, начинающие кое-где желтеть и бордоветь, не мясистые, покрытые серым июльским пыльным налетом, а молодые, наглые, свежие листья, словно кричащие всем: мы живе-е-м! Глеб явственно слышал этот крик, его душа еле сдерживалась, чтобы радостно не заорать в ответ; но видел Глеб и то, что под деревьями еще с прошлой осени валяются иссохшиеся трухлявые предшественники нынешних триумфаторов. И помнил Глеб, что - не далее, как третьего дня - почти полсотни молодых еще мужиков спорили, ругались из-за пустячных расхождений во взглядах на судьбу страны, суетились, надеялись, строили планы на будущее. А теперь только трое из них вынашивают один единственный общий и бесплодный замысел мести... Впрочем, самое для него сейчас важное - предупредить Нину, что он сам жив и здоров, хотя появиться в ближайшее время не сможет; да и посоветовать надо, как только Серый экзамены в школе сдаст, чтоб определяла его Нина в Эрмитажную экспедицию: сын уже четвертое лето подряд копал с археологами древний город Нимфей. С одной стороны, такое естественное развитие событий не должно вызвать подозрений у стрелецкого начальства, а с другой - обеспечит Сереге относительную безопасность. И самой Нинель можно подумать о поездке в Краснодарский край, где несколько поколений назад осели ее предки - выходцы из Грузии (давно уже заграница, блин!) со смешной фамилией Салдадзе. Хорошо бы, эх, как хорошо бы отправить без помех семейство подальше от этого кошмара...

Глеб шел по весеннему городу, оглядываясь по сторонам, внимательно наблюдая за прохожими и стараясь опередить возможного соглядатая. Он таким вот поведением мог бы вызвать подозрение, но приближалась пора белых ночей, в Петроград потянулись туристы - и немолодой хмырь в потертых джинсах и «рибоковской» футболке, вертящий лысеющей головой, вполне сходил за одного из таких охотников к перемене мест. Ленка жила на Васильевском. (В той самой исторической квартире, которую не хотела продавать, готовясь к эмиграции, и в которой теперь обслуживает клиентов на дому. Она успела, пока Стрелец тянул-раздумывал с закрытием иностранных компаний в стране, без отрыва от своего менеджмента окончить вечерние курсы парикмахеров, причем почувствовала призвание к этому занятию. И у нее здорово получалось: теперь вот делает модные стрижки новороскам, получая очень приличные гонорары - она может себе позволить принять в день одного-двух человек по предварительной записи; может, однако, и вообще всех послать, устроив выходной.) А над Тучковым озорничал порывистый, но теплый ветер. Переходящие мост женщины, по нескольку раз резко разворачивались к хулигану спиной, пытаясь руками приопустить взлетевшие вдруг юбки, либо тщетно удерживая валящиеся с головы конструкции. Те, кто помоложе, напротив, гордо игнорировали приставания ветра: мелькающие белые трусики и развевающиеся спутанные локоны были таким же вызовом всей этой жизни, как и бесстыдная зелень листьев. И улыбались Боголюбову встречные девчата, и мало-помалу стал им улыбаться в ответ и Глеб. Припекало. Невские ветер по нешироким улочкам почти не мог проникнуть вглубь островных кварталов. Мысли ворочались лениво. Очень далекими стали казаться страшные позавчерашние события, какими-то несерьезными виделись их планы организации покушения на Детинцева. Самой насущной стала проблема выпить холодного пивка или «колы» со льдом. А пока Глеб дошагал до Ленкиной девятой линии - в толкотню трамвая в такую погоду и подавно не хотелось, - он всерьез стал подумывать, не стянуть ли футболку, устроив эдакий топ-лесс.

Елена Игоревна Мозговая открыла дверь гостю, радостно взвизгнула, чмокнула в губы. Жестом предложила заходить в комнату, потом, повернувшись спиной, тряхнула плечами, сбрасывая тяжелый махровый халат на пол. Когда ее голая упругая попа скрылась на кухне, Глеб услышал:

- Как хорошо, что это ты! Я думала, что черт принес клиентку неплановую - и придется часа два париться в одежде. Это ж надо: солнце в окна, никакие шторы не помогают, духота неимоверная... Я сейчас «троечку» из холодильника принесу. А ты раздевайся тоже, не стесняйся! - и Ленка захохотала.

Глеб переступил было через халат, но вернулся, поднял, повесил на крючок в прихожей. Ленка успела метнуться в комнату с двумя мгновенно запотевшими бутылками «Балтики» и высокими стаканами. Поставив все на журнальный столик, разлеглась на диване, одну ногу, закинув на спинку, вторую же спустив на пол. Глеб улыбнулся: он уже десять лет был знаком с несимпатичной, но обаятельной нудисткой, и прекрасно знал ее эпатирующие замашки. Очень любила Ленка провоцирующе выставлять напоказ выбритый лобок, особенно в бане, когда приходили новички. Она так обматывала полотенце вокруг бедер, что прикрытым оказывалось все, кроме бесстыдно распахнутых губ; и с ухмылкой поглядывала на тех, чей взгляд постоянно притягивался именно к этому мощнейшему магниту.

- Что, мать, в баньке, видать, давно не была? - Пошутил гость. - Ты извини, но раздеваться я не стану. И тебя придется потревожить: одеть и прогуляться вывести...

- Что? Даже пива не попьем? - Елена Игоревна крутанулась на диване, голова ее оказалась там, где секунду назад были ноги, а ноги тоже сменили положение: та, что с пола, оказалась на спинке дивана, а вторая упала на пол.

- Ну, что ты? Как же без пива? - Глеб привычно нашарил на нижней полке столика открывалку. - Тебя ведь ничем иным и соблазнить-то нельзя…

И Глеб про себя хмыкнул. Когда-то после баньки, насосавшись пива, доставили они друг другу немалое удовольствие. Но Глеб никогда не кичился немногочисленными своими победами. Он изначально давал понять каждой своей подруге, что у той никаких прав на него быть не может: ему целесообразно жить с семьей. И самое странное, что женщины это прекрасно понимали, нисколько не докучали и ничего не требовали. Ленка же, в свою очередь, терпеть не могла козлов, которые, переспав с ней разок, и годы спустя пытались залезть под юбку при любом удобном случае, намекая как бы, что она - их собственность на веки вечные. Глеб в этом смысле был редчайшим исключением - и отношения их все эти годы оставались не просто дружескими, а прямо родственными. И, не встречаясь порой месяцами, точно знали родные души, что - при необходимости - каждый из них, не сомневаясь, не задавая вопросов, сделает все, чтобы помочь другу.

Поэтому Ленка, прикончив бутылку, перестала устраивать представление, вышла в соседнюю комнату и вернулась одетой легко, но вполне прилично:

- Веди, рыцарь!

 

А дальше день пошел наперекосяк. По просьбе Глеба Ленка из автомата у метро позвонила ему домой. Вместо Нины трубку подняла некая мадам, заявившая, что Нинель Георгиевна вышла на секунду и вот-вот вернется. Тут же настойчиво она стала предлагать подождать Нину, повисев несколько минут на телефоне, а сама задавала при этом наводящие вопросы: что за знакомая? может передать что-нибудь нужно? не оставите ли свой номер?… Глеб, прислушивающийся к разговору, нажал на рычаг и потащил Ленку за руку в обход станции метро, смешиваясь с толпой. Потом, вынырнув из людского водоворота, взял под руку и неспешно, словно выгуливая возлюбленную, пошел по Среднему проспекту обратно к Тучкову мосту, планируя сначала повторить звонок с Петроградской стороны, а затем попросить Ленку навестить гимназию, чтобы выяснить судьбу сына.

Решив, однако, что безопаснее будет звонить из другого района, прямиком отправились в школу. Глеб раздумывал, под каким соусом может подать себя Ленка на вахте, которую вот уж год, как ввели во всех официальных организациях, в том числе и в учебных заведениях. Так исподволь в стране вводился тотальный контроль за населением, и Глеб не мог не признать: Стрелец многое успел. Мелькнула мысль, что Рыжков таки прав, что только усилиями всего народа можно сдуть эту затянувшую горизонт черную тучу, что единственным успешным способом борьбы с диктатурой является организация обширного оппозиционного движения... И все ж долго мудрить на эту тему Боголюбов не стал. А его натужные размышления по поводу того, как проще и безопаснее справиться о сыне, прервал удачный случай: на бывшем проспекте Чапаева наша парочка буквально столкнулась с вылетевшим из-за поворота Сережиным одноклассником. Вовка Безъязычный от неожиданности даже не стал прятать за спину руку с дымящейся сигаретой, а Глеб Васильевич, озабоченный собственными проблемами, просто не обратил на нее никакого внимания.

- Вовка, стой!

- Ой, здравствуйте...

- Здравствуй. Не подскажешь, Серый еще в школе?

- А разве он не дома?... Его ведь второй день нет...

У Глеба застучало в висках. Он почувствовал, что Ленка плотнее прижала локтем его руку, словно помогая устоять на ногах. И Глеб устоял:

- Я, Володя, на сборах сейчас. Дома не бываю. Хотел вот Серегу повидать...

- Ну, я не зна-а-ю... У нас зачетная неделя как раз: и вчера две консультации были, и сегодня тест по латыни писали, а его нет. Думаю, может, заболел... Ну, я побегу? До свидания...

Глеб и Елена минуту стояли неподвижно. Потом Мозговая, высвободив руку, сама взяла Глеба под локоть и развернула по направлению к собственному дому. Глеб во время прогулки к школе вкратце ввел ее в курс дела, но она не подозревала, что все может быть настолько серьезно и жутко. Ну, не верилось ей, что в начале двадцать первого века возможно повторение грандиозной трагедии тридцатых годов прошлого столетия. Она довольно давно перестала обращать внимание на политические дрязги, на выборы, перевыборы и прочую ахинею. Ей казалось, что если она, да и большинство ей знакомых людей не вмешиваются в дела государства, то и оно не может вмешаться в судьбы своих граждан. Даже скупой рассказ Глеба показался ей несколько театральным, этакой страшилкой, которая, хоть и пугает, но тебя лично не касается. И только теперь, когда рядом с ней от ничего в общем не значащих слов подростка замер пожелтевший приятель, Лене стало страшно по-настоящему. Она уже пожалела, что согласилась позвонить, что сама приблизилась на опасное расстояние к вертевшимся где-то далеко жерновам человеческих судеб. Но теперь уже не могла бросить Глеба в таком состоянии посреди улицы. И, стараясь не задумываться о возможных последствиях своего поступка, Елена довела Боголюбова до своей квартиры, раздев, засунула под холодный душ, потом налила стопку водки и уложила Глеба на диван. Что-то с Глебом творилось неладное: он, оставаясь на вид вменяемым, то шептал себе под нос какие-то молитвы, то напропалую богохульствовал, кляня Творца за то, что тот не принимает Глебову жертву, а отыгрывается на женщинах и детях. Потом он не то заснул, не то впал в транс, но через два часа открыл глаза вполне нормальным, хоть и крепко расстроенным человеком.

Поблагодарив Ленку и раскланявшись с ней, оправившийся Глеб сел на троллейбус и с Васильевского покатил аж в район Смольного. Там из уличного автомата у троллейбусной остановки он сам повторил звонок домой. Сразу же после первого гудка ответил незнакомый женский голос:

- Вас слушают.

- Нинель Георгиевну, пожалуйста.

- Она вышла на секунду, сейчас будет. А это не Глеб Васильевич?

- Нет. А вы, собственно, кто?

- Подруга... Знаете, если увидите Боголюбова, передайте, чтобы позвонил, а еще лучше - пусть зайдет домой. Нинель Георгиевна беспокоится, что он долго не дает о себе знать...

 

Боец, до этого времени слушавший молча, перебил:

- Именно так? Открытым текстом?

- Ну, да...

- Потрясающе! Это примерно то же, что сказать: Глебушка, - а узнала она тебя непременно - домой не ходи. Мы с семейством твоим разобрались, а теперь сидим тебя тут поджидаем...

Глеб при словах о семье глухо застонал, а Боец одернул друга:

- Стоп! Не ной. Похоже, что все не так... Рассказывай до конца.

- Собственно и рассказывать-то больше нечего. Я заметил подъезжающий троллейбус, бросил трубку и отправился на нем до кольца. Оттуда и брел пешком почти полтора часа: к вечеру жара спала, ветерок обдувает, печаль разгоняет... Но голова разболелась все равно... И мутит...

- Тогда погоди немного. - Катренко, почти не хромая, вышел на кухню и приволок на подносе две тарелки с ароматными котлетами, белоснежным и воздушным, словно взбитые сливки, пюре, салатом из свежих овощей. Зацепив здоровой ногой, пододвинул к дивану табуретку и опустил поднос на нее. Отлучившись еще разок, принес бутылку водки и две стопки:

- Девушка Танюшка, - Гриниными словами обозначил Ангела Володя, - постаралась. Прелесть, что за женщина, а?

- Симпатичная, - отозвался Глеб, думая о своем.

- Да я не в том смысле. Душа у нее потрясающая: много ли найдется сейчас женщин, стремящихся помочь незнакомцу, не задумываясь о себе? То-то! Она и сына подымает, и матери помогает, и кошек бездомных подкармливает - теперь вот мы на ее голову... - Боец мечтательно примолк. Потом очнулся:

- Буквально за несколько минут до твоего прихода ушла, ужином вот нас обеспечила... Не знаю, что у тебя с головушкой после удара, но пожрать в любом случае необходимо. И пятьдесят капель народного средства, надеюсь, не повредят.

Он плеснул в стопки. Подняли, чокнулись, выпили. Глеб сначала нехотя ковырялся вилкой в котлетах, но, как обычно после треволнений, аппетит вскоре разыгрался. Володя же сразу уплетал так, что за ушами потрескивало. Наблюдая за Боголюбовым, он тихонько посмеивался:

- Ешь, дружище. Тебе силенки еще понадобятся. А про близких твоих я так думаю: живы-здоровы. С Мишей Старчиковым я сегодня связывался, его ребята основные мероприятия Детки отслеживают. Так вот, все, как полагается: мосты, вокзалы, телефон, телег’аф, - передразнил партизан вождя мирового пролетариата. - Короче, пути сообщения заблокированы, стрельцы отрабатывают наши старые связи, но пока очень аккуратно. Полагаю, что Детка должен был строго-настрого своих предупредить, чтоб родных вообще не задевать, использовать как живца. Сдается мне, кто-то начал свою игру. Рифов вон тоже обмолвился, что с семьей нелады. Завтра вернется - уточним. Но пока можно предположить, что некий мистер икс, инсценировав расправу с родными, натравливает нас на Детку. Хорош он сам, плох ли - пока не важно, а то, что он нашими руками собирается Детку убрать - весьма вероятно. Может, еще и помощь какую от него получим...

- Не факт, что он семьи не тронул, - отвечал Глеб, тем не менее приободрившись.

- Не факт. Но если мы иксу нужны, не станет он раньше времени гусей дразнить. Надо, брат, надеяться... Э-э-э, да тебя, гляжу, опять повело... Давай-ка, раздевайся да ложись, - и, опять представив Татьяну, прибавил ровно наполовину забытую поговорку: - Утро вечера мудрёней, баба девки ядрёней!

Остаток вечера Боец провел у телевизора, пытаясь выудить из информационных новостей хоть какие-нибудь сведения о попавших в лапы Детинцева товарищах. Но по всем трем каналам вещалось только об успехах доблестных войск Новой России, о потерях натовцев в приграничной зоне Белой России, о вот-вот последующей просьбе Малой России добровольно войти в состав Новой. Особняком стояли сообщения о трудовых подвигах сельских труженников Казахстана - вновь возвращенной исконной российской территории, а события из Сербии - славянском Новоросском анклаве - вообще были из разряда фантастических. Там все население страны вело непримиримую партизанскую борьбу против оккупантов, причем наносило последним такой урон, что неясно было - существует ли еще Европа. Не дождавшись ни слова правды, Катренко плюнул, выдернул штепсель из розетки - у бабульки технический прогресс до ПДУ не дошел - и уже сам себе повторил: утро вечера...

 

… - свечи

 

Такого Таня Пронина не видела никогда. Раненый Володя, слегка согнув ноги и выставив одну чуть вперед, стоял в комнате перед тумбочкой, на которой горели три свечи. Он был по пояс обнажен; на лбу Владимира, на плечах его, на груди, поросшей густым седым волосом, поблескивал влажный бисер. Неспешно и плавно он начинал движение рукой с растопыренными пальцами, как бы скользящей по невидимой окружности, а затем Татьяна на неуловимое мгновение теряла из виду эту руку. Когда зрение снова включалось, она могла наблюдать зафиксированную в десятке сантиметров от свечей Володину ладонь и тающий дымок над угасшими фитильками. Так поразило это Таню, что чуть ли не с открытым ртом осталась она стоять в коридоре, откуда и заметила это чудо. В свою очередь обратил на нее внимание и этот невысокий коренастый мужчины с черными седеющими усами и внимательными глазами на круглом, слегка одутловатом лице.

- Заходите, Танюша. Я попробую Вам объяснить…

 

И Таня зашла. Вообще-то она заглянула к ребятам поутру, чтобы выложить принесенные с рынка продукты на день и приготовить завтрак, но оказалось, что мужчины тоже уже встали и обошлись чаем с бутербродами. С Глебом и Гришей она буквально столкнулась в дверях, но сколько ни уговаривала Таня их вернуться и позавтракать запеканкой, которую обязалась приготовить в две секунды, те не согласились. Таня даже обиделась немного и решила обязательно покормить приличным завтраком хотя бы и одного Володю - ему надо было восстанавливать силы после ранения. Закончив стряпню, Татьяна хотела позвать Катренко, громко сопящего и порой чертыхающегося за стеной: Владимир истязал упражнениями больную ногу и достиг ценой зубовного скрежета некоторого прогресса - нога неуверенно еще, но все же слушалась хозяина, а не висела бесчувственной деревяшкой... Получив приглашение, Таня вошла в комнату, страстно желая узнать, как удается Володе погасить свечи, но внезапно смутилась и стояла молча. Боец помог:

- Вас заинтересовало упражнение со свечами? Да, Танюш?

- Да. Как это у Вас?... - и Таня снова умолкла.

- Извините, Таня, а давайте мы перейдем на «ты»?

- Зовите, конечно. Вот Глеб меня сразу так называл...

- Ну, уж нет. Если на «ты» - тогда и ты меня «тычь». Договорились?

- Ладно...

- Я тебе попробую не объяснить, а показать. - Боец подошел к стене, вытянул руку с расставленными пальцами перед собой, слегка согнув ее так, чтобы она образовала неглубокую арку-дугу. Попросил Таню попытаться согнуть его руку, а сам расслабился и сосредоточил внимание на стене перед собой, на точке перед своими пальцами. Таня, две минуты повозившись, оставила бесполезное занятие и заявила:

- Ну, Вы... Ты, Володя, сильный мужчина, а я ...

- И вовсе не в том дело - улыбнувшись, перебил Катренко: - Я ведь абсолютно не напрягал мышц.

Он объяснил Тане, какое положение ей следует принять и указал на точку, куда ученица должна была пытаться умственно «вывести» из кончиков пальцев некую внутреннюю силу, будто бы солнечные лучи. Таня увлеклась и даже не обратила внимание, что Боец что-то делает с ее рукой. Потом он позвал: «Таня!» - и тут же легко согнул ей руку в локте.

- Ага! Отвлеклась, Танюша! А ведь пока была сосредоточенной, я ничего не мог сделать...

- Не может быть! - изумилась Татьяна. - Но почему?

Боец с удовольствием начал объяснять, что с Востока пришло немало рассказов, повествующих об удивительных видах силы, подобной урагану или огромной водяной волне, сметающей все на своем пути. Эту силу называют по-разному, но чаще всего «ки», а местонахождение этой силы - хара или танден, или даньтьян, точка примерно на два дюйма ниже пупка. Считается, что эта сила есть внутренняя энергия, что обладают ею все - вот и Татьяна тоже, это показал феномен несгибаемой руки - но сознательно развили лишь немногие. В Европе нет аналога, нет понятия внутренней силы, поскольку это и не физическая сила, но и не сила воли. Обычно у нас отчего-то принято проводить границу между умом и телом, но зачем ум с его способностью к рассуждениям и руководству, если не используется тело для того, чтобы действовать и выполнять решения ума. И какая польза от тела без полного контроля над ним? Так вот «ки» и есть слияние этих функций - руководства и исполнения - полный союз, слияние между умом и телом. Благодаря такому слиянию и знанию специфических приемов айкидо, любая несправедливая и яростная атака может быть легко и ловко нейтрализована, причем без нанесения сопернику серьезных повреждений.

- А я устал от единоборств, где нужно сломать врага, - признался Боец. - Собственным телом я всегда владел неплохо - гимнастикой в детстве занимался - потом бокс, модное карате. Потом в спецшколе научили чужое ломать - боевому самбо и джиу-джитсу. Правильно учили: не доводили до автоматизма бездумные серии ударов - такого «каратиста» вырубить порой легче, чем думающего колхозника - учили применять в ходе боя простые, но наиболее эффективные и целесообразные в данный конкретный момент методы. Я ведь пальцем человека убить могу, хоть и постарел, да и погрузнел малость...

 

Таня вроде бы и слушала с интересом, а вроде бы и о своем успевала размышлять. Поначалу Володю она страшилась. Вот Глеб, головой стукнутый, понравился Тане - иногда до боли жалко было его - он Пронина напоминал, до того, как тот пить начал. Да и неунывающий Гриша, сочиняющий веселые прибаутки, как-то ближе по душе пришелся, чем мрачноватый седеющий мужчина, кажущийся бесстрастной каменной глыбой. Хотя неприязни и к нему не было. Вообще, с этими тремя мужиками покойно Тане было - а за Володей вроде бы любой бабе, как за каменной стеной, но именно его сторонилась Таня поначалу. Но вот теперь почувствовала она, как устал этот железный парень быть железным. Он до конца дней своих будет защищать убогих и сирых, но не хватает ему - ох, видит Бог, как не хватает - возможности положить свою чернявую с серебром голову на мягкие колени. Как хочется этой бесчувственной глыбе - точно знает Таня: хочется - чтобы запустили ему нежные пальцы в эти жесткие волосы...

 

- И вот, когда я познакомился с учением О-сенсея Уэсибы, я понял, что это и мои принципы тоже: «Подлинное воинское искусство призвано, избегая жестокой борьбы, регулировать всеобщее «ки», сохранять мир, позволяя расти и развиваться всему в природе. Упражнения в воинском искусстве любого вида не должны иметь целью уничтожение противника, а наоборот - вырабатывать в нас чувство любви и уважения к окружающим»... Приемы айкидо я освоил давно, а вот управлять «ки» по-настоящему учусь только теперь. Простым резким движением, каким бы оно быстрым ни было, не погасить огонек свечи. Поток воздуха все равно будет недостаточен. Но если я из тандена через тело и руку, через кончики пальцев вывожу поток энергии, свечи непременно погаснут!...

- Володя, Вы... Ты, наверное, и детей своих этому учишь...

- Нет у меня, Танюша, ни детей, ни жены. Впрочем, верно: могу учеников своих детьми считать...

- Ой, а когда ты первую ночь у меня спал, бормотал во сне про деток…

- Нет, Танюша. Детка - это прозвище одного подонка. Именно он охотится за нами, ну, а мы - на него…

Татьяна помолчала. А потом снова задала вопрос:

- Что - и жены никогда не было?

- Почему же никогда? Сбежала от счастливой жизни… И Детки немалая в том заслуга… И жизни многих людей теперь на его совести. Убьем мы его... Придется нарушить равновесие вселенской биоэнергии. Но другого пути я не знаю…

Таня, неожиданно для самой себя, вдруг подошла и ткнулась губами Бойцу в щеку:

- Ты научишь меня своей энергии?…

И, не дожидаясь ответа от ошарашенного Катренко, засуетилась.

- Ой, Володя, запеканка остыла совсем. Пойдем, я тебе чай разогрею, а потом мне бежать пора. Работа... Да и дядя Юра - вот он тоже любит Восток-то - просил зайти, надо ему что-то; и к маме надо заскочить, помочь, с Ванькой побыть… Я еще к вечеру забегу, ужин вам приготовлю, ладно?..

 

Боец был занят весь день. Поначалу он по рации связался со Старчиковым. Подполковник из разведуправления честно доложил старшему другу и учителю те сведения, которые ухитрился, не привлекая внимания, раздобыть сам: мероприятия, проводимые Службой по блокированию района поисков, по вскрытию связей беглецов; примерный распорядок работы главы СБР, маршруты его перемещения по городу - те, что удалось отследить. Боец поблагодарил Михаила и попросил его особенно на рожон не лезть, но если вдруг появится что-нибудь интересное и важное - сообщать самому незамедлительно. Потом Владимир просмотрел вчерашние газеты, принесенные Таней, выискивая по крупицам информацию, которая может пригодиться в деле; щелкал телеканалами; крутил верньер весьма приличного - по бабушкиным меркам - музыкального центра, вслушиваясь в голоса радиостанций в надежде уловить хотя бы смутный отзвук трагедии, происшедшей на глазах сотен горожан... Тщетно... Затем Боец снова занялся ногой. Как и при любой травме, оставленная в покое нога доставлять неудобство фактически переставала, но при попытке заставить ее поработать после отдыха - болеть начинала пуще прежнего. Единственным способом борьбы с этим злом являлась постоянная легкая разминка, заставляющая слушаться упрямую конечность и через боль, которая при стабильной нагрузке становилась привычной. Поэтому Боец, не давая мышцам бедра успокоиться окончательно, вновь начинал движения по комнате, которые чередовал с психотренингом... Конкретно же продумывать будущую акцию он пока даже и не пытался. Он точно знал, что при накоплении некоей критической массы информации - о противнике, о внешних факторах, о собственных сильных сторонах и о слабостях - обязательно щелкнет в голове, замкнув нужные контакты, реле интуиции: и станет среди нагромождения препятствий видна единственная тропинка, карабкаясь по которой только и можно достичь цели. Пока же, посреди рутинных в общем забот, раз за разом возвращался он к мыслям о Прониной. С самого начала с пиететом относился к ней Володя, потрясенный тем, что хрупкая симпатичная женщина, не задумываясь ни о себе, ни о судьбе сына - не дай бог, что с ней случись, - пришла на помощь незнакомым и абсолютно не нужным ей мужикам... А теперь, кроме уважения, прибавилось и подспудное желание чаще ее видеть. Поймал Володя себя на мысли о том, что именно Таня становится важным побудительным мотивом его дальнейших действий. Не было б ее - и лег бы сейчас уставший Боец на диван, плюнул бы на все: жив - и ладно. Ан нет! Пыхтит, матерится, пот со лба тыльной стороной ладони смахивает - тренируется. Тренируется - и ждет: ведь обещала прийти ужин готовить...

 

Странно Бойцу. Он пытается наблюдать себя со стороны и понимает, что подобные переживания испытывал только в далекой юности. Вот так, надрывая сердце, ждать мог он в этой жизни только Сопелкину Таньку - первую свою настоящую, еще школьную, любовь. Высокая, немного полноватая, зато пышногрудая девчонка с похожими на бутылки ногами - дочка стареющей примадонны местного театра - отвергала мальчишеские приставания низкорослого пацана из рабочей семьи. Впрочем, она, похоже, его жалела: пытаясь приобщить к искусству и литературе, регулярно водила на мамашины спектакли и подсовывала стихи Доризо с Асадовым, от которых Катренко тошнило. Назло ей, Володя ударился в спорт: стал интенсивно заниматься гимнастикой и гонять на мотоцикле. Повзрослел, возмужал. Но при встречах с «одухотворенной» Танькой мгновенно становился испуганным телком, который не то, чтобы поцеловать - к руке прикоснуться робел. (При этом дворовых девчат, особенно, хлебнув с пацанами бормотушки, тискал за милую душу). Назначая Таньке свидания, на которые та - неизвестно из какой прихоти - всегда приходила, он ждал так, что лишняя минута, казалось, высасывала из парня душу. И опоздай коварная больше, чем на полчаса, застала бы в условленном месте лишь хладный труп. Точно так же вечерами мог Володя ждать, бродя у стен дома любимой и боготворимой, чтобы хоть на секунду увидеть ее силуэт в светящемся окне... А окончилось все до банального просто. В походе после девятого класса забрались они с двумя приятелями далеко от основной группы в лес, развели костерок, разложили пожрать. Здоровенный второгодник Жамнов, решив видно совместить несколько приятных моментов, расстегнул мотню, достал внушительное хозяйство, начал с ним игру, да и всем - по доброте душевной - предложил: давайте, мол, присоединяйтесь. Иногда прерывался, брал в ту же руку кусок краковской колбасы, откусывал, откладывал в сторонку и возвращался к прерванному. Наконец, вытер руку о штаны и обратился к Артему Ишакову, с сомнением на Жамнова поглядывающему:

- Дурак, Ишак, что не дрочишь. Кайф! Сразу вспоминаю, как Соплю в прошлом походе оттянул в палатке...

Он произнес это так просто, обыденно, не кичась, не бравируя успехом, что Катренко понял: не врет...

И свиданий Таньке больше не назначал, и под окнами не стоял. Боксом вот увлекся еще, подспудно желая, видно, научиться бить морды бугаям жамновым... Только с той поры никого и никогда не ждал так Боец. Уже в «бурсе» - курсе на третьем - Гриня давал журнал почитать: воспоминания известного писателя про литературную элиту первой четверти прошлого века (какое-то с «алмазной короной» название связанное...). Так тот писал, что у каждой творческой личности обязательно была в юности трагедия неразделенной любви, остававшаяся с ними всю жизнь. И своими бессмертными произведениями они будто бы доказывали той, их отвергнувшей, ее неправоту... Вот и Боец - человек боя с оставшимся на сердце рубцом - всю жизнь, возможно, то же самое доказывал. И правильно от него другая Танька - жена бывшая - сбежала. Не в одной бытовой неустроенности, ни в вечных-бесконечных командировках мужа (по милости Детки), ни в невозможности прорваться в столицу (то его же милости) было дело только. Наверное, если бы стремился Володя к ней так, как стремился к детской своей любови, не смогла бы она этого не почувствовать. А почувствовав - не ушла бы...

Но как все же сладко щемит сердце. Ну, где же Танюша?! Обещала ведь...

 

А Танюша тем временем внимательно слушала дядю Юру. Она уже прибрала у двух хозяев и у обоих получила небольшой недельный заработок, купила продуктов домой и маме, и сладостей Ваньке. Сходила с ним погулять в небольшой сквер за станцией метро: там некогда построен был детский городок, а ныне на развалинах его с огромным удовольствием копошилась ребятня дошкольного возраста. Пока сын носился и прыгал по горкам вместе с приятелями, мать посидела на скамье с двумя такими же мамашами - посудачили о бытие. Жаловались, как обычно, поэтому и жалобы были привычными: так же плакались «за жизнь» тетки друг другу и двадцать, и тридцать лет назад...

Теперь вот Таня сидела у отцова брата и угощалась кофе. Дядя Юра завершал откровенный разговор, на который его вызвала племянница:

- Знаешь, древние говорили: «Не осуждай других и не питай к ним ненависти. Бояться нужно только недостатка искренности в самом себе»... Я давно знаю этих ребят. Честно скажу, что Володя всегда был слишком категоричен, слишком однобок. Но времена меняются. Вот ты говоришь, что он несчастный и очень добрый. Он, похоже, действительно устал бороться с врагами. Ведь великие мастера учили побеждать не врага, а себя самого. И когда искусство защиты - айкидо, насколько мне известно, к таковым и относится - отточено до совершенства, отпадает необходимость добиваться поражения противника. Выясняется, что вокруг нет врагов... Володя, хоть и матерый давно мужик, увы, еще не достиг этой степени мастерства: чего стоит их идея с покушением! Хс-с-хорошо бы иначе все сделать...

Он помолчал, потом добавил:

- Нет-нет. Я их не осуждаю. И отговаривать больше не стану. Они сами себя выбрали орудиями возмездия - теорема работает... Ты же продолжай помогать им. Не драться и убивать, нет. Приноси еду, стирай рубашки, полы помой - просто по-человечески помоги. Им важно, и совершая акт мести, оставаться людьми, а это очень непросто... Знаешь, я ведь заметил, что Катренко на тебя глаз-то положил, - заявил вдруг Юрий Иванович, отвесив челюсть на полметра.

У Татьяны запылали щеки, нос и кончики ушей.

Потом дядя Юра дал племяннице задание: через соседа - бывшего военного журналиста, имеющего еще прочные связи с различными издательствами - Рыжков узнал адреса нескольких, числящих себя в оппозиции режиму, но пока не закрытых редакций. Назавтра Таня должна была отнести в две из них пакеты с материалами, подготовленными Юрием Ивановичем, о незаконной расправе над бывшими офицерами. Он наставлял Ангела так, чтобы она просто, не давая никаких своих координат, положила пакеты на стол секретарям и, не задерживаясь, выходила. Если на вахтах - они-то теперь везде понатыканы - не станут пускать без предъявления документов, то не скандалить и пройти не пытаться. По возможности дождаться какого-нибудь сотрудника редакции и отдать материал ему, намекнув, что это может стать сенсационным...

- Ну, что? Посиди, я сейчас статьи принесу. Давай еще по чашечке напоследок? - Юрий Иванович зажег спиртовку и вышел - за материалами и за новой порцией молотого кофе.

 

Татьяна внимательно всматривалась в пляшущий над фитилем голубенький огонек, вспоминая утреннее пламя свечей. Потом вдруг медленно подняла руку, выставив вперед ладонь с полусогнутыми растопыренными пальцами, замерла на мгновение. Огонек явственно пошатнулся...

 

 

 

Рифма вторая:

ночь - …

 

Вот ведь все как просто. Осталось нажать на кнопку звонка и предоставить возможность событиям развиваться стихийно. А в том, что стихия начнет бушевать в четко спланированном направлении, обладатель безупречного костюма, дипломата крокодильей кожи и шикарного букета из орхидей нисколько не сомневался. Но отчего-то слегка нервничал... Дзинь-тирлинь-тирлинь-тирлинь - прозвучали первые ноты гимна Новой России, и мужчина усмехнулся: «Пострел и здесь поспел...».

- Здравствуйте, Лизонька. Эт-то - Вам... - и протянул букет.

- Спасибо, Алеша, проходите. Редко нас навещаете. Очень рада Вас видеть.

- А это - Сергею, - щелкнули замки кейса, на свет божий были извлечены пузатая коньячная бутылка и худощавая с текилой. В глубину коридора понесся зов: - Сере-о-о-жа!

- Его нет, увы: он звонил, что остается ночевать на работе - очень много дел...

- Да что Вы?! А я намеревался поздравить его с успешно проведенной операцией. Правда, без накладок не обошлось, но не ошибается тот... - и Чопик широко улыбнулся.

- Ну, он и сказал, что нелады какие-то. А я уж думала - налево собрался, - попыталась пошутить супруга полковника СБР, но Чопик тут же перебил:

- И думать так не сметь! Человек горит на службе, после ранения геройски остался в стро...

- Какого ранения!? - не на шутку переполошилась Елизавета Михайловна, хоть и мелькнула мысль: «Ага, значит с секретаршей у него ничего не выйдет...».

- Неужто не сказал? Ай, да герой. Ничего страшного, не волнуйтесь: царапина - руку зацепило едва. Повезло, можно сказать. И повод есть - удачу отметить. Ведь и вправду могло быть хуже. - Алексей Степанович сплюнул через левое плечо. - Считайте, что у мужа - день рождения. Да ведь и у меня - послезавтра: сороковник стукнет...

- О-о-о! Поздравляю, Алеша. Растите большой и толстый. - Лиза, приподнявшись на носочки, коснулась губами кончика носа Чопика, - Что ж Вы не предупредили?... Проходите, садитесь, а я - сейчас...

 

Чопик оглядел гостиную. Многое изменилось. Благосостояние подчиненного росло на глазах: не было раньше раритетного фарфора; две картины, которые Чопик - любитель русского авангарда - видел в каталогах частных коллекций, украшали стену напротив кресла, в котором утопал сейчас глава региона; да и мелочи всякие -домашний кинотеатр, музычка... В прошлый раз он был тут как раз на дне рождения у Детинцева - отмечали сорок три года полковнику. Именно тогда познакомился Алексей с женой заместителя. До этого, конечно, он знал всю подноготную госпожи Детинцевой (в девичестве Степной): и историю со свадьбой, и то, каким образом пробивала жена карьеру своему способному, но достаточно тогда неуверенному и инертному мужу. (Вот в последнее время, правда, оборзел Сереженька. Почувствовал вкус успеха. Опасным становится, но все ж слабоват пока...). Знал Чопик, что и со Стрельцом спала Елизавета. Раз всего, но не забыл Стрелец, отблагодарил... В общем, особого уважения она загодя не заслуживала, особого интереса не вызывала. Но, увидев ее воочию, потерял покой партийный функционер. Эта черноволосая плоскогрудая тридцатидевятилетняя женщина, похожая на мальчишку-цыгана, излучала такую кипучую энергию, что не обратить на нее внимания было просто невозможно. Они вместе - Сергей, кстати, абсолютно сей факт проигнорировал - провели целый вечер: крепко выпили, целовались в коридоре взасос, позволив и рукам кой-чего, танцевали только вдвоем и рассказывали друг другу о своих наполеоновских планах. А Чопик любил людей, которые точно знали, чего хотят, и могли этого добиться; он и сам относился к этой категории. К сорока своим годам Алексей Степанович успел развестись с двумя клушами, которых ничего кроме нарядов и телевизора не интересовало, похоронил четыре года назад настоящую боевую подругу, сгоревшую в несколько месяцев от рака желудка - и с тех пор окунулся в политику по уши, общаясь - с величайшей, впрочем, осторожностью, и не оставляя компромата - лишь с теми дамами, которые предлагали свои услуги в банях и отелях. А теперь вот он увидел ту, которая достойна стать его соратницей, страстно захотел этого, но она, черт побери, об этом вроде не догадывается пока. После дня рождения Детинцева Чопик несколько раз звонил в отсутствие мужа - Больцман четко выполнял обязанности информатора в Службе Безопасности России - они мило беседовали, но на намеки Алексея не реагировала Елизавета Михайловна никак. Сегодня же, узнав от Больцмана, что Детинцев ночует в конторе, Чопик понял: момент настал...

 

- Может, позвоним Сергею? Успеет подъехать... - в комнату вошла Лиза, переодетая в выходное платье с закрытой грудью, зато оставляющее обнаженной спину почти до ягодиц.

- Нет-нет, что Вы. Я сейчас пойду... - Чопик поднялся с дивана.

- Нет-нет. Это Вы - что? Никуда я Вас сейчас не отпущу. Во-первых, примите еще раз поздравления с этой очень важной для мужчин датой, а, во-вторых, вот Вам подарок, - Лиза протянула ладонь, на которой лежала коробочка с «Роллексом». - Извините, мы не готовились специально...

- Господи! О чем Вы говорите, Лизонька. Огромное Вам спасибо. Позвольте я Вас поцелую...

Алексей Степанович привлек жену Детинцева - влажными ладонями за голую спину - и крепко поцеловал в губы. Лиза, прильнув на секунду, словно желанная любовница, обозначила затем равнодушие. И начавший не вовремя распаляться Чопик, подумал, что торопиться, пожалуй, не следует. Пока все соответствовало его планам.

- Вы, Алеша, погодите еще минутку. - Детинцева подкатила сервировочный столик, достала из серванта рюмки и вновь вышла на кухню. Ну, да: все шло пока именно так, как она и задумывала. И часы были приготовлены заранее - интересно: догадался ли Сережин шеф? - и в холодильнике имелся полный набор закусок. Справедливости ради отметим, что и в будние дни агрегат высотой с баскетболиста не пустовал. Но к этому уик-энду были специально докуплены и икорка, и рыбка, и язычок, вкус к которому выказал Чопик на прошлом сабантуе. Разумеется, Лиза предполагала, что и муж будет присутствовать на этом празднике жизни, но теперь ей начинало казаться, что нынешний вариант ничуть не хуже запланированного. И сулит, возможно, большие перспективы.

- Нет, - заявила она, появляясь с подносом, с которого едва не вываливалась снедь. - Не будем беспокоить трудящихся. - И хитровато взглянула на Чопика. - Ежели кто нюха не имеет, пусть Родину оберегает. А Родина веселиться будет и дни рождения отмечать. Наливайте, Лешенька!

Нажата кнопка на пульте управления музыкальным центром, и комнату пронзил печальный гитарный пассаж, который просто не могут не узнать те, кто жил тридцать лет назад - вступление к «Солдатам фортуны». Сжалось сердце у железного партийца - и тут угадала стерва! - взглянул он прямо в глаза жены приятеля, и очень захотелось ему надраться в хлам. К черту этикет! да здравствует эклектика! - начали с коньяка под фрукты, потом, вооружившись ломтиками лимона и солонкой, пригубили текилы, закусили, раскраснелись. Глаза заблестели, мир стал казаться смешным, визави - влекущими и доступными. Ослепительно мелькает бедро Лизаветы в разрезе темного вечернего платья, сняты строгий пиджак и галстук гостя. Придвинулись ближе друг к другу, чтобы не мешал ворковать «Панасоник», стонущий очередную балладу «темно-лиловых»: «Ю-у-у-у кип он мувин. Фаравэ-е-е-й, фаравэй...»...

 

Будто по уговору о Детинцеве больше не вспоминали. И попыток уйти Чопик больше не предпринимал. Он заранее знал, чем все кончится. Все всегда обстояло именно так, как решал сорокалетний счастливчик: в этой жизни, если ему что-то нравилось, то он приходил и брал. Ну, а если разонравливалось - не задумываясь, не сожалея, не испытывая никакой рефлексии, он избавлялся от наскучившей игрушки. Сейчас он - фактически третье лицо в партии и государстве, и ему нравится править людьми. Но не просто приказывать. Он гордится тем, что к любому может найти подход, что он умеет находить те тайные ниточки, дергая за которые можно играть человеками, как марионетками. Но держится он очень скромно. Вряд ли кто может признать в нем серого кардинала, который пользуясь дружескими отношениями со Стрельцом, вынуждает того принимать решения выгодные в первую очередь самому Алексею Степановичу (не так далек, как может показаться, тот день, когда недовольная узурпатором страна, уставшая от диктатур, коммунистов и "дерьмократов", захочет видеть на посту президента человека молодого, энергичного, способного и незапятнанного политика…). И Детинцев, пытаясь - не без помощи этой желанной стервы - обойти шефа на повороте, тоже льет воду на его мельницу. Нужно только поначалу помочь этому детинушке довести операцию до конца… Или не помогать? Или не до конца?… Ну, а потом - в любом случае - следует потрафить общественности (раз утечка информации произошла, общественность все равно узнает, а не узнает, можно и помочь): предъявить коварного и кровавого маньяка. И от опасной парочки останется лишь значительно более приятная половина…

 

Поначалу Чопик блистал остроумием, описывая жене сподвижника политические дрязги в высших кругах власти. Потом Лиза вызвала его на откровенность, и он начал рассказывать веселые истории про своих бывших жен, все более увлекаясь фривольными подробностями. Затем дошла очередь и до скабрезных анекдотов - хозяйка хихикала и не краснела при употреблении импозантным мужчиной выражений, больше свойственных сапожнику. Все чаще, потягивая текилу, Алексей прикладывался к ручке Лизы. По утилитарной причине: слизнуть соль с впадинки между большим и указательным пальцами, на которую предварительно выдавлен сок из дольки лимона. Такой "поцелуй", не переходя рамок приличия, придавал требуемую интимность ситуации: вечер опытными режиссерами был выведен к кульминационной точке, когда еще возможен пологий обратный спуск - вежливое прощание, сердечная благодарность, пожелания спокойной ночи; следующий же шаг - увлекает в пропасть. Вот тут-то будущий президент чуть было не сплоховал. Впервые за долгие годы ему не хватило духу протянуть руку и без колебаний взять то, что ему приглянулось. Мелькнула нехарактерная мыслишка: встать, вежливо расшаркаться и удалиться… Но в дело вмешалась не менее опытная рука.

Чутье интриганки давно подсказывало женщине, что Стрелец - фигура могучая, но одиозная и, следовательно, временная. Попытка продвинуть мужа на вершину власти в регионе и предпринималась Лизой с целью приблизиться к тем рубежам, откуда можно начинать атаку на местечко первой леди страны. Но Чопик понравился ей еще на прошлой вечеринке, а его сегодняшний визит явственно свидетельствует, что именно он вышел победителем на данном этапе гонки. Что это и есть та темная, обреченная на успех, лошадка, на которую не грех сделать крупную ставку… Лиза пока не знала, что она выиграет, зато чувствовала, что выиграет наверняка. И уж точно представляла - как. В тот самый момент, когда Алексей, решив уходить, отрывал губы от руки Елизаветы, она нежно погладила его по затылку, удерживая таким образом и подставляя для поцелуя белую кожу повыше запястья...

 

Проснулся Чопик без трех минут семь. Потное тело прилипало к влажной простыне. Примятая соседняя подушка пустовала, в ванной комнате маняще шуршали по пластиковой занавеске душевые упругие струи. Солнечный свет, казалось, аж выгибал стекла в незанавешенном окне. Жарко… Да и прошедшую ночку холодной никак не назовешь… Чопик усмехнулся, но продолжал лежать с тревогой прислушиваясь к собственным ощущениям. Настораживало то, что воспринимал действительность он странным образом двояко. Выпито по партийным меркам было не так уж и много, да под прекрасную закуску; правда, привкус ржавчины ощущался, зато голова была вроде на месте. Он прекрасно помнил, с какой целью приходил сюда вчера, но также ясно понимал он, что цели за ночь существенно поменялись, - и четко представлял, как именно уберет Сергея, ставшего помехой во всех отношениях . Но отчего-то никак не удавалось вспомнить не только в какой именно миг определил он для себя ту дорогу, по которой пойдет три минуты спустя, но и вообще более-менее отчетливых подробностей смутного и бурного совокупления. Едва ли не единственным реальным воспоминанием оставался момент, когда он рванул с плеч Лизоньки в обе стороны ее шикарное платье, и то сползло сразу по пояса, открывая затуманенному взгляду Чопика выпирающие ключицы и малюсенькие бугорки неразвитых грудей, прикрытые сетью голубых жилок и оканчивающиеся крупными напряженными темно-коричневыми кнопками, вокруг которых топорщились по нескольку черных волосков. Так и осталось гвоздем в памяти нахлынувшее чувство жалости и нежности сразу, и дурацкая мысль: а у Сереги - в бане они неоднократно вместе бывали - сиськи-то побольше будут…

Дальше Лиза вдруг оттолкнула Чопика, ужом выскользнула из платья и накинулась - иного слова Алексей Степанович и не смог бы найти - на гостя. Впервые человеку, который везде и всюду доминировал, довелось почувствовать всю прелесть безоговорочного подчинения. Он не знал ведь, что, фактически против воли взятая будущим мужем два десятка лет назад, женщина так и не обрела уверенности в семейной постели и всегда оставалась с Сергеем покорной и холодной. Лишь во время таких вот "деловых" встреч полностью отпускала она тормоза, давая выход безудержному темпераменту. Этот сексуальный напор настолько поразил главу местных "новороссов", что он за ночь раза три ухитрился начать и кончить. Теперь вот, ощущая себя выжатым, изнасилованным половым гигантом и находясь от этого на вершине блаженства, видный политик решил, что так должно продолжаться всегда.

Пользуясь отсутствием Детинцевой, Алексей Степанович протянул руку к оказавшемуся рядом с кроватью крокодиловому кейсу, достал аппарат мобильной связи и сделал два коротких звонка. Затем, отложив трубку, он протянул руки навстречу выходящей из ванной - в сверкающих на солнце невытертых каплях - невесте и призывно улыбнулся.

 

Лиза прищурилась и скомандовала, будто хлыстом щелкнула:

- Под душ! Живо!…

 

 

… - дочь

 

Прикольно. Кто бы мог помыслить, что один из беглецов, разыскиваемых Сергеем, окажется давним знакомцем ее матери? Ладно. Пусть Сереженька понапрягается. Ему полезно. А попозже, как мать набалуется, можно будет сдать ему дядьку с потрохами… На блюдечке. Да еще и с каемочкой… И пусть этот важный индюк - полковник! - знает: мы тоже не лыком шиты. А то все: "Стася, зайди. Стася, подай. Стася, ну, возьми…". А брать-то че? Пристает-пристает, а толку никакого… Бедная женушка… Ясен пень, пока он тут пыхтит - тужится, она с каким-нибудь старлеем кувыркается. А Детушка с ней по телефончику: "Сю-сю-сю, сю-сю-сю…". Ему и не можется-то, поди, что как вспомнит про свою, да как подумает, что она с ним сделает, когда застукает - вся хотелка и пропадает, а на одной гордости мужской в его года далеко не уедешь. Ну, ничего. Как я ему преступника подарю, глядишь, повеселеет. Надо же - счастье привалило. Поначалу ведь и внимания не обратила, хотя фотографии ей Сережа показывал. А мужик к ней сам, выпучив глаза, в трамвае протолкался. "Мариша", - бормочет, - "Мариша"…

 

Анастасия смотрит в окно, за которым ничего не видно, кроме сплошного Ниагарского водопада. Со дна пучины изредка доносится звон - по Литейному проплывает очередной трамвай, аквариум наоборот: внутри сухо, снаружи - вода… А какая два дня погодка стояла? Настоящее лето!.. Сегодня же - жуть, как не хочется выходить из теплого офиса, но пообещала мамаше, что в выходные заедет непременно…

Впрочем, заехать в любом случае надо - узнать, что за тип этот беглец, откуда мать знает, где так прячется ловко, что Сережик три дня голову ломает и дома не ночует… Вот и сегодня: суббота вроде, а остается в конторе. И спал тут. И Настю с вечера не отпустил домой, в служебную квартирку, которую выдали ей сразу, как устроилась она в секретарши. Все пытался, все старался… Жаль мужика. Издергался. На коньяк деньги переводит, шоколад грызет - распаляется. А как до дела доходит, - все. Никакой. Переживает… Насте - что? Она бы и приголубила. От нее не убудет, даже лестно. И нисколько не противен ей Детинцев. Мужик хороший - остроумный, веселый в меру. Высот больших достиг, еще выше взлетит; и Настя с ним…

 

И невдомек Насте, что зреет в хорошем мужике лютая злоба. Хоть и не был Детинцев никогда Казановой, но фиаско не терпел еще до недавних пор. Впрочем, и любился-то он последние лет семь только с Лизаветой. В месяц раз. Да еще раз несколько в баньку к девочкам захаживали с Чопиком - там вообще все само-собой выходило: массаж-хренаж… А вот на Стасю серьезно запал: видит ее - штанцы топорщатся. Но поди ж ты! Ни разу у них не вышло… Впервые потребовал Сергей Петрович близости от секретарши, когда в тесном кругу - еще вездесущий Больцман да незаменимый Семенец - поздравляли они Стасю с 8 Марта. Крепко хлебнули "за милых дам". Собутыльнички едва выползли, а Детка тут же лапу под юбку Насте и запустил. Она на грубое домогательство вдруг ответила: впилась Детинцеву в губы так, будто пыталась высосать ту водку, которую Детка уже проглотил. И поплыл Серега: подхватил молодую стерву на руки, доволок до дивана кожаного, старинного, задницами тысяч посетителей вытертого. Сорвал с нее все шмотки в один момент: без одежды еще соблазнительней была секретарша - молодое, плотное, упругое тело, крупные груди с блюдцами почти бесцветных сосков (в грудях хотелось зарыться с головой, приникнуть к ним губами, сосать их, сосать с тем упорством, с каким голодный младенец сосет мать), а на самом интимном месте желанно кучерявится ярко-рыжий треугольник. Стал моститься начальничек на сотрудницу; та помогает: пуговицы на брюках расстегнула - на свободу выпустила плоть набухающую, играет с ней, потихонечку к рыжику своему подтягивает. И вдруг - не к месту совсем - прошептала на ухо:

- Сереженька, милый, надо ли?

- На-а-а-до конеф-ф-но, - не отрываясь от титек, просопел Детинцев.

- Ну, смотри, не пожалей потом…

- Почему?! - озадаченный Петрович аж отпрянул.

- Ясен пень, совесть замучает: перед женой вину чувствовать будешь…

- Перед Лизкой-то? Совесть, говоришь?…

Детинцев хохотнул, но на какой-то момент вместо пышущего желанием сочного розового куска мяса, утопающего в мягкой коже дивана, представил костлявенькое, не могущее сопротивляться тельце, мотающее чернявой головой… И ослабел. Нет, не то, чтобы сморщился совсем. Вроде бы желание осталось. Но когда, раздвинув лоснящиеся девичьи ляжки, он попытался открыть последнюю дверь, ключик, увы, подвел. Никак не желало гнущееся достоинство протискиваться в узкую щель нерожавшей девушки. Тыкал-тыкал - без толку! Уж Стася и сама своими руками губы себе раздвигала, и Деткин агрегат запихивала. Не идет, хоть убей: на вид - грозное оружие, но подгибается в самый ответственный момент. Мда…

- … надо меньше пить перед этим, - гладя Детку, как ребенка, приговаривала Настя, - в другой уж раз…

- Угу, - мычал пьяный полковник, и непрошенные слезы катились у него из глаз.

- Да не расстраивайся, родной мой. С кем не бывает? - подливала масла в огонь рыжая стервоза, - Обязательно получится. Я хочу, чтоб у тебя получилось…

Не получилось. Ни в другой раз, ни в третий. Ни разу. Детка после этих встреч зверел. Тем более, что дома его подначивала жена, которая с первого дня отчего-то стала подозревать секретаршу в притязаниях на главу местной СБР. Он терпел бы ревность супруги, будь она подкреплена действительной его победой. А с поражением мог сжиться Детинцев только одним способом - найти виноватого. С каждой неудачей Анастасия становилась все более желанной. И все более виноватой…

 

Вот, кстати, и сегодня ночь бестолковая, а уж позапрошлая… Тогда вообще трудно было чего-то ожидать - Сергея подранили на выезде. Но он был зол, как черт, и мрачно возбужден. Разогреваясь, снова чрезмерно коньяку выпил. На экран компьютера вывел из Интернета картинку неприличную, сам себя ручками растревожил и стал требовать, чтоб Настя ту же позу, что в компьютере, приняла. Она колготки с трусиками стащила, подошла к столу так, чтоб угол его между ногами оказался, задрала юбку и, нагнувшись, легла животом на полированное дерево. Одну руку между ног пропустила - пальцем в щелочку, второй - половинку задницы оттягивает, чтоб доступ получше, да и вид… Навалился Сереженька, ерзал-ерзал… Э-эх… Стася всяко старалась потом: и в рот брала, и меж грудей зажимала…Но даже, когда брызгал повизгивающий Детинцев семенем в ладошки Стасины, полуторчащей лишь, мягковатой оставалась его мужская гордость. Так и не проник он в Настю до самого утра. Еще мрачнее сделался начальник. Опасалась девица, что начнет ремнем лупить или еще похлеще. Наоборот, отгул дал. Да и вчера разрешил только после обеда появиться… А по дороге на работу пробился к ней через толпу в трамвае мужичок…

 

Взял за локоть:

- Мариша!

- Ну, Вы даё… - начала Анастасия и осеклась. Узнала. Очень захотелось выхватить, словно дворничиха в старом кино, милицейский свисток и выдуть переливчатую трель, призывая на помощь. Но свистка, разумеется, не было…

- Простите, - по-своему понял ее замешательство мужчина, - Вы очень похожи на мою давнюю знакомую. Просто копия. Ее зовут Марина (не помню отчества) Сельдева. Знаете такую?

- Ясен пень! - Настя удивила Рифа явно несвойственной молодежи призказкой, - Это моя мать. Олеговна.

- Ух, ты! А где ж вы живете? - Гриня сам не понимал, что это ему понадобился адрес давно забытой подружки.

- Я? Или мамаша? - улыбнулась рыжая. Она вполне пришла в себя.

- Мамаша. И Вы, - улыбнулся в ответ партизан. Но глаза его остались… Анастасия не смогла определить точно. Пожалуй, как у умного пса, когда того не понимает хозяин. И рад бы зверь словами объяснить, да не может. А в глазах его - и понимание тайн мирозданья, и такая же вселенская скорбь. У людей такие глаза нечасто бывают…

- Я-то рядом: на Крюковом. А мать - в Коломягах, в новостройках. А Вы ей кто?

- Да никто. Встречались лет двадцать - двадцать пять назад…

Секунду помолчали, потом начали одновременно:

- А почему раздельно?

- Любовь, значит…

Хихикнули.

- Да, она самая…

- Ну, сначала мы в новый район поменялись; а после мне служебную квартиру - снова в центре - дали.

- А Вы где работаете? И зовут-то Вас как?

- Настя. Секретарша. В военной конторе. Секретной…

- А-а-а… А я - Григорий. Мать ничего не рассказывала?

- Не-а.

- Ну, а адресок Марины Олеговны хоть не секретный?

- Не-а, - Настя вытащила из сумочки блокнотик, черканула на весу ручкой, - Разберетесь?

- Спасибо большое. Разберусь. А Ваш?..

- Вы дошутитесь: приглашу ведь, - Насте начинал нравиться длинноносый мосластый мужик, - Но старая любовь - это свято. Так что сначала - к мамаше.

Потом добавила, улыбнувшись:

- А мои координаты можете у нее всегда узнать…

Помахала, послала воздушный поцелуй и вышла пересаживаться на троллейбус, оставив Рифова с Маришиным адресом в руках.

 

Знать бы загодя при каких обстоятельствах придется встретиться…

 

Потом Настя будет матери выговаривать: почему не взяла адреса у старого хахаля? куда пропал он? обещал ли появиться, когда именно? И сама себя тоже будет при этом клясть. Поподробнее надо было все вызнать. Или проследить. Ну, а что ей стоило оставить хоть собственный адресок? Подсказывала Насте интуиция, что к ней-то уж точно мужик этот наведался бы, пришел бы сам. А с мамаши - что взять? Она вывалилась из действительности в очередной запой. Бывает у нее в последние годы: пьет вроде и немного, но крыша съезжает по-черному. Теперь вот держит в руках, на скрипучей тахте сидючи, стакан с бормотухой - не пьет, разливает только - и нашептывает вполголоса:

"Ни тоски, ни любви, ни обиды,
Все померкло, прошло, отошло…
Белый стан, голоса панихиды
И твое золотое весло." 

Таких заскоков у Марины Олеговны дочь и не припомнит. Декламирует мамаша стихи, а сама ревет как белуга. Анастасию целовать лезет и про отца неведомого бормочет. Вспомнила, блин, как девушкой была… А по делу - ни слова.

 

Из кабинета устало вышел начальник. Раскаленные от звонков телефоны не принесли к утру ни одной радостной вести. Сбежавшие "партизаны" как сквозь землю провалились: ничего не дало патрулирование на железнодорожных станциях и в аэропортах, морской и речной вокзалы проверялись с тем же успехом. Агенты безрезультатно побывали и в ЦБП - единственной организации, которая официально предлагала путешествия за рубеж, - и во всех отделениях Российского туристического агентства. Закончили - и начали по новому кругу - опрос всех водителей таксопарков, всех портье, всех водил - дальнобойщиков… Ноль. Беглецы явно "легли на дно". Это был самый разумный выход в их положении. И сплошная головная боль питерскому главе СБР. Вся надежда теперь - на кропотливую отработку всех возможных связей бывших сотоварищей (с помощью Алексея получила стрелецкая разведка доступ к армейским архивам) и на счастливую случайность. Только она теперь может ускорить черепашье движение операции, из расползающихся швов которой вылезали и топорщились белые нитки…

Детинцев взглянул на секретаршу своими ясными, ничего не выражающими глазами, - под ними синели набухшие мешки; со щек румянец куда подевался? - и улыбнулся виновато:

- Стасенька, ты домой?

- Сначала - к матери…

- Давай я тебя подброшу? Сейчас вызову машину… Отвлекусь, развеюсь. Устал…

- Заметно, - в очередной раз поиграла с огнем бесшабашная молодка. Потом так приблизилась вплотную к поджавшему губы полковнику, что правая ладонь ее, как будто случайно, аккурат оказалась стиснутой меж их гениталиями, - Ладно уж, вызывай. Спасибочки. Мокнуть, слава богу, не придется…

 

 

 

 

Рифма третья:

поутру - …

 

В противоположностью вчерашнему, начало дня выдалось холодным и хмурым. Ночная гроза в спальном районе закончилась, но стремящиеся к центру города косматые жирные тучи цепляли лохмами верхушки новостроек, будто раздумывали: а не обрушить ли на головы торопливым прохожим новые тонны выпитой из Балтики воды. На стекле лоджии уж несколько капель оставили свои прерывистые росчерки, однако Гриня не торопился закрывать створки - он колечками выпускал сигаретный дым на волю, где порывистый ветер разрывал их в клочья на уровне двенадцатого этажа и забрасывал еще выше, смешивая с тучами. Вообще-то Рифов не курил с курсантских времен, но настроение его было под стать погодке, голова трещала, в ней гуляли сквозняки, смешавшие мысли с предчувствиями, а прогнозы с воспоминаниями. То есть в целом было хреново. Так что не грех и покурить…

Гриня уставил взгляд через двор, где между громадами новых зданий на противоположной стороне неширокой улочки притулился деревянный домишко. Своими скромными размерами он лишь подчеркивал величие новейших достижений панельного домостроения; зато его карминовый цвет броско и выгодно отличался от серых - в дождевых подтеках - стен безликих соседей. Внутри яркого пятна - белоснежные прямоугольники трех рам на первом этаже и одной в мансарде; вокруг - живое буйство зеленых оттенков, еще более насыщенных после прошедшего дождя. Эх, сколько самочек кошенили приносится в жертву ради такого вот клочка красоты, подумал Рифов. Отчего так устроен мир?.. Григорий усмехнулся собственному вопросу. Поэт небольшой силы, хоть и публикуемый, но малоизвестный, он, тем не менее, был вхож в литературные круги, состоял членом нескольких объединений. До того, как - в целях государственной безопасности Новой России - гражданам страны и не оборонным организациям был запрещен доступ в Интернет, Гриня нередко участвовал в виртуальных дискуссиях. Многие оппоненты приходили в ярость, когда в произведениях коллег поднимались извечно нерешенные вопросы "доброзла", считая, что данная тема давно закрыта, и мусолить ее вновь - попросту скучно. Вероятно, с писательской точки зрения, в их утверждении была своя правота - проблема и впрямь банальна, но только вот реальная жизнь почти каждую минуту вынуждает вновь и вновь ее решать: что такое хорошо? кому хорошо? если хорошо тебе, но плохо другому - хорошо ли это?… Отчего так устроен мир: красота - и та требует жертв. А скольких жертв требуют доброта, надежда, вера и любовь?… Сколько жизней не насекомьих - человечьих - брошено на пресветлые алтари?… Сколько уже зарекался Григорий вмешиваться в борьбу мирообразующих начал, учился быть сторонним наблюдателем, принимающим все стороны земной жизни и отображающим свое отношение к ним лишь в стихах?… Но вот и теперь удержаться не сумел: готовят они, кажется, благое дело, но планируют при этом лишить жизни человека. Такое уж благо ли это? Оправданна ли жертва?… Какая по счету? И снова задумал Рифов - в который раз? - если удастся выйти живым из этой передряги, сядет он дописывать давно начатый роман, где, словно компенсируя боль потерь, вновь будут жить на страницах любезные его друзья, многих из которых давно нет на этой Земле.

 

Второй курс. Грине девятнадцать. Весна. Небесный импресарио, к которому Гриня только начал прислушиваться, нашептывает: дерзай. Рифов поймал кураж, ему все удается в последние две недели. Все проблемы решаются сами собой, сессия идет как по маслу - одни пятерки без особых усилий, Цой хвалит удачливого ученика (повальное увлечение карате и Григория коснулось), победившего на ряде турниров подпольного значения. Но самое важное - Гриня любит, страстно, безумно любит, и любим. Его пассия - Светлана Мазурова - оканчивает первый курс университетского филфака. Они познакомились еще осенью: абсолютно случайная встреча на творческом вечере Андрея Тарковского в студенческом клубе "универа". Гриня забрел туда, желая попросту поглазеть на человека, сотворившего "Андрея Рублева", а Светла - в уверенности, что режиссер непременно будет читать стихи своего отца, которые она очень любила. И Тарковский читал. Гриня до сих пор помнит, что именно:

Пророческая власть поэта
Бессильна там, где в свой рассказ
По странной прихоти сюжета
Судьба живьем вгоняет нас… 

Вот ведь, вашу мамашу, насколько всегда актуальными оказываются талантливые давние строки! "Вначале мы предполагаем какой-то взгляд со стороны на то, что адом или раем считать для ясности должны…", а потом, увы, сами же вмешиваемся, окунаясь по уши в дерьмо…

Да, отыскал себе Рифов литературного адвоката… Интересно, отчего вдруг мысли возвращают к тем давним годам? Какие внутренние ассоциативные связи обусловили воскрешение Светлы, почему вспомнились давно, казалось, забытые слова Арсения Александровича? Быть может, домик? - "Был домик в три оконца в такой окрашен цвет, что даже в спектре солнца такого цвета нет…". Или размышления о добре и зле навели на неизбежные мысли о жизни и смерти? Мазурик вот смерти не боялась, часто цитировала все того же Тарковского: "Предчувствиям не верю и примет -- я не боюсь. Ни клеветы, ни яда -- я не бегу. На свете смерти нет. -- Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо -- бояться смерти ни в семнадцать лет, -- ни в семьдесят…". Так и ушла, плюнув костлявой в корявую харю, заботясь и беспокоясь совсем о другом…

В тот день Гриня сдавал какую-то фигню, связанную с компьютерами, и сдавал - уже в третий раз в эту сессию - без подготовки, чтобы освободить больше времени для встречи со Светлой. Оттарабанив Юрию Ивановичу нечто лихое о сумматорах и триггерах, Риф договорился с Глебушкой - командиром своего отделения, - чтобы тот прикрыл, ежели что, и метнулся на Разночинную, где в снимаемой несколькими курсантами комнате хранились цивильные шмотки. Приобретя модный джинсово - кроссовочный вид, Григорий на трамвае дотрясся до островов, там, в условленном месте, его уже ждала Мазурик. Они загодя договорились провести день на золотой полоске пляжа напротив яхт-клуба, а вечером совершить набег на спрятанный в зелени парка культуры и отдыха ресторан "Восток". Навалялись на песке, наплескались в Невских водах, натискались и нацеловались вволю, выстроив громадье планов будущей счастливой семейной жизни; потом Светла вдруг погрустнела и, зябко передернув плечами, предложила:

- Риф, а Риф! Может, ну его - этот кабак? Проводишь меня, кофе в общаге попьем…

Это был первый звонок. Видно бабское чутье подсказало Светлане, что недобро может кончиться этот счастливый и беззаботный день. Но Гриня не обратил внимания. Только вчера он получил перевод от родителей, пусть невеликий, но по сравнению с пятнадцатью ежемесячными курсантскими рублями и неожиданная полусотня выглядела сундуком с золотыми дублонами. Богатство жгло ляжку, и Григорий не мог отказать себе в удовольствии произвести впечатление на любимую. Не так уж и часто доводилось сиживать им в ресторанах. Конечно, заходили в злачные заведения с ребятами, но дело ограничивалось чаще всего водкой и самым дешевым блюдом из меню. Сегодня же предоставлялась возможность поесть по-человечески, тем более, что "Восток" славился хорошей - именно восточной - кухней. Поэтому Риф отозвался скептически:

- Ну, да. Попьем. С девками твоими. Или они опять в уголке перешептываться будут?…

Понимала Светлана, что тут Гриня прав. Хоть и неплохие отношения были у нее с соседками по комнате, но сегодня их присутствие нарушило бы то волшебное чувство единения, которое испытывали влюбленные. Поэтому, не ощущая уже никаких сомнений, она кивнула, роняя на глаза прядку соломенных волос:

- Ладно, кутить - так кутить!

Григорий аккуратно сдвинул волосы в сторону и нежно поцеловал Светлу в глаза. Они не предполагали, что этот поцелуй - последний.

Рестораном гордо звалась типовая двухэтажная стекляшка. Но боковые стены его полностью заросли плющом, вкруг стояли вперемежку сосны и березы, толстые ветви деревьев почти ложились на крышу "Востока". На клумбах перед фасадом пестрели цветы. Дорожки, ведущие ко входу по обеим сторонам были засажены густым кустарником. Все это обилие зелени создавало иллюзию Черноморского побережья, где, кстати сказать, ни разу не были ни Гриня, выросший на Балтике, ни Света - уроженка Бобруйска. Впечатление усиливал перечень предлагаемых блюд, уводивший от традиционных шашлыков и хачапури - через знакомые чебуреки, чанахи и чохохбили - к яствам, о которых голубки и не слышали никогда: машхурда, аччик-чучук или ковурдок. Не будучи знатоками, последовали совету чернявого официанта и заказали, помимо салатов, долму Светлане - гарсон уверял, что листья с молодых побегов виноградной лозы только утром прилетели из Узбекистана. А Гриня остановил выбор на "ковурма чучвара", на поверку оказавшейся жареными пельменями, поданными в широкой вазе на тонкой ножке и посыпанными сверху сахарной пудрой. Не выпить чего-либо восточного под такую закусь было грешно, и, положившись на прежнего советчика, взяли бутылочку марочного узбекского "Хосилота". Пригубив друг за друга из пузатых бокалов, молодые усердно принялись насыщать свои крепкие, уставшие за день от солнца и воды, тела.

Вокруг монотонным прибоем шумел ресторан, как шумят все ресторации в то благодатное время, когда треть столиков еще свободна, посетители, чуток приняв, разговорились уже, но еще не размахивают руками и не перекрикивают соседей. С эстрады приятную инструменталку в ползвука наигрывал местный ВИА, терпеливо дожидаясь, когда клиенты наперебой начнут совать смятые трешки и заказывать "К нам приехал, к нам приехал Трам-Пампамыч да-а-арагой!". Вечер неизбежно подбирался к кульминации. Проведя весь день на солнцепеке, и Света, и Гриша поначалу чувствовали легкий озноб, но от вина и сытного ужина некомфортное ощущение исчезло, появилась истома, легкая усталость нежно, словно меховой воротник, легла на плечи. Любовники еще лениво перешептывались, но было пора заказывать кофе и десерт, тем более, что Григорию непременно нужно было вернуться к отбою, дабы не подводить друзей. Вдруг музыка оборвалась, и в оглушительной тишине солист прорычал в микрофон: "Кофе не ждите. Забирай подругу, и линяйте. Чем быстрее, тем…". Гриня резко обернулся, но перед микрофоном никого не было. За соседними столиками по-прежнему пили, несколько пар топтались у эстрады под "Ноктюрн", который для них звучать, пожалуй, и не переставал…

- Ты что? - забеспокоилась Светла.

- Так. На солнце перегрелся, - отшутился Григорий, однако беспокойство осталось.

Но только тут же вот все бросить и бежать из-за того, что вдруг "сыграло очко", Гриня счел ниже своего достоинства. Да и мороженое уж было заказано - неужели врагам оставлять?.. А когда из-за дальнего столика поднялись два неприятных подвыпивших типа (Кавказ и Азия тут же окрестил их поэт) - уходить было уже поздно…

 

Сзади противно, будто пенопластом по стеклу, скрипнула дверь лоджии, мгновенно переместив партизана во времени - из четвертьвековой дали в день сегодняшний. Григорий метнул в тучи окурок и пристально взглянул на фигуру, заполняющую дверной проем. Ничего, кроме непослушно всклокоченных рыжих волос, не осталось в этой бабе от той давней Мариши - яркой красивой девушки - первой, на которую взглянул Рифов, пережив три беспросветных года после гибели Светлы. Помятая рожа. Из полузапахнутого халатика почти вывалилась на свет божий отвисшая грудь, а ноги… Слабый пол маскируется превосходно, но если под слоем штукатурки на лице вообще ничего определить невозможно, то часто возраст выдают руки. Зато ноги служат своего рода паспортом социального положения. Разве можно спутать холеные, бронзовые, гладко выбритые, упругие икры счастливой любовницы новоросса с простыми, едва загорелыми, чаще слегка полноватыми, но ходьбой тренированными, с сетью синеватых прожилок - предвестниц будущего варикоза - и иногда с ушибом на коленке, ногами честных тружениц? Никогда! А под полами Маришиного халата болтались бледные, с въевшимися серо-бурыми точечками грязи, все в царапинах, ссадинах и кровоподтеках - ходули пьяной бомжихи со станции Удельной. Это говорило Грине больше, чем даже вчерашнее безмерное поглощение бывшей пассией всяческого алкоголя. Что ж, Мариша любила всегда жить красиво, легко и просто. Они и расстались-то после того, как, придя в общежитие в неурочный час, Гриня обнаружил запертую дверь Марининой комнаты, а спустя пять минут оттуда, крадучись, стал выбираться огромный лиловый студент из Ганы, имеющий стипендию от своего правительства в конвертируемой валюте. Похоже, и сейчас Мариша жила простой растительной жизнью, но уже далеко не такой красивой, как в почти забытой юности. И слава богу, что вчера она уклюкалась, а не то еще и в постель потянула бы…

 

А начинался вчерашний невероятно жаркий день отвратительно - отвратительней не бывает. Расставшись с Глебом, Гриня тоже позвонил домой и наткнулся на засаду, что свидетельствовало о правильном ходе мыслей отставного офицера еще в период сидения в подъезде Гипрониметаллоруда. Но то, что ответила не Алевтина, которую, казалось бы, должны держать за подсадную утку, свидетельствовало об аресте жены. Этот факт добавил еще одну каплю в кипящий кубок ненависти к нынешнему порядку вообще и к Детке в частности; и Гриня, не раздумывая о соотношении добра и зла, направился прямиком к Апрашке, где до сих пор нетрудно было приобрести любое "железо". Правда, чтоб закупаться по-серьезному, следовало иметь либо известность в криминальных кругах, либо соответствующие рекомендации, да и надежное прикрытие не помешало бы. Но выбирать не приходилось: или отказываться от затеи, или рисковать быть "кинутым". В худшем же случае незадачливый покупатель вообще мог сгинуть безвозвратно, и, чтоб не дразнить гусей, Риф денег при себе не имел. Главной его задачей было установить контакт и не вызвать у торговцев смертью ненужных подозрений. Справиться с задачей ему позволили два обстоятельства - субъективное и объективное.

Объективным был тот факт, что в криминальном мире Петрограда почти не осталось "отморозков" с Кавказа. После прихода к власти Стрельца перманентная война в горах сошла на нет, поскольку диктатор сделал то, что все предыдущее руководство страны сделать либо не могло, либо не хотело. После десятка взрывов, прогремевших в Москве, Питере и Ростове, он силой выслал из российских городов "лиц кавказской национальности", ракетами стер с лица земли Грозный и наглухо закрыл границы с террористическим анклавом - Чечней. И пока Россия не ввязалась в очередные военные авантюры - присоединение Казахстана, Белоруссии и Сербии - сил армии хватало, чтоб удерживать террористов, запертых у себя в горах. Понятно, что методы Стрельца нельзя было назвать гуманными: лилась кровь, вместе с бандитами страдало огромное количество ни в чем не повинных южан, да и своих пацанов положили немало, но в российских городах уровень преступности заметно снизился. И только в последнее время, когда единственной силой, противостоящей боевикам на Кавказе, словно во времена царя-батюшки, остались вооруженные казаки, а плохо обеспеченные войска гибли под бомбами на западе Белой России, в южных губерниях вновь загремели взрывы. Но до центра, а тем более до северо-запада, волна ненависти поруганного народа, приправленная фанатичностью исламского фундаментализма, пока не докатилась. Зато в северной столице снова стали поднимать голову доморощенные уголовнички, прижатые было кавказцами. Они вполне освоились и уже стали наглеть, хоть стрельцы и контролировали ситуацию пока; однако до беспредельной жестокости бывших хозяев города им было далеко. В спорных ситуациях группировки старались разобраться без стрельбы, да и вообще «мокрухи» стало значительно меньше…

А вот о втором обстоятельстве, когда бы можно было приказывать памяти, Рифов предпочел бы не вспоминать. . Но поди-ка не помысли о чем-либо, когда тебя просят об этом не думать И дурацкое свойство мозга постоянно заставляло Григория вновь и вновь пережевывать пережитую драму.

Гриня, оглушенный тем, что не успел предупредить жену раньше, чем она попала в лапы стрельцам, подходил к Апраксину Двору с тыла. Поскольку помнил, что именно у затерянного в переулках входа на барахолку - с незапамятных времен начала перестройки - роились торговцы пугачами и баллончиками со «смертельным» газом, который и на тараканов-то обычно не действовал. Зато бизнесмены эти и тогда не брезговали торговать из-под полы настоящими - вполне действующими - «пушками». Поэт справедливо полагал, что свято место не будет пусто, невзирая на все произошедшие перемены. Петляя, он прошел на Сенную по переулку Гривцова и свернул на Садовую. Прошел мимо многострадальной станции метро и обломков не менее многострадального храма, почти восстановленного, но попавшегося под руку чеченцам для очередного напоминания о своей «независимости». Мимо заколоченных окон "Диеты". Вдоль витрин пышечной, сквозь клубы знакомых с детства заманчивых запахов свежей выпечки, сахарной пудры и кофе. Потом свернул направо к Фонтанке: вдоль всего переулка полуподвалы использовались торгашами в качестве складских помещений, а тротуар оккупировали бомжи, нанятые продавцы и частники, образовав стихийный блошиный рынок - в пику организованному за стенами Апрашки, - ряды которого простирались до набережной и даже сворачивали к Лештукову мосту, почти упираясь в Товстоноговский театр. Стараясь выглядеть неприметным мурашом в людском муравейнике, Гриша пробирался через залежи ржавой сантехники, огибал развешенные шубы и кожанные куртки, спотыкался о бесценные раритетные книги и при этом постоянно косил глазом влево. Где-то там - на противоположной стороне переулка - затаилась обшарпанная и зассанная подворотня, через которую нормальные люди и проникали на рынок без входных билетов. Последний ориентир, вспоминающийся Григорию, это мясной подвальчик, над которым висели скособоченные буквы: "ясные продукты". Цел ли он?..

Об опасности его предупредил все тот же волчий инстинкт, который в последние дни управлял Гриниными поступками. Рифов, перестав выискивать потайной вход, притормозил перед крытым прилавком, что распластался на всю ширину тротуара и загораживал видимость. Пощупал разложенные спортивные костюмы - китайский «адидас», взвесил на руках пару кроссовок - турецкий «рибок», чуть отступил на проезжую часть, открывая обзор - и от неожиданности споткнулся на ровном месте. Алевтину и наряд стрельцов он увидел одновременно: Алька стояла со своими кофточками метрах в пятнадцати-двадцати - на другом конце этого громоздкого прилавка и что-то темпераментно доказывала покупательнице; четверо крепких ребят с короткими "бизонами" шли от реки, разламывая толпу неотвратимо, как атомоходы первый ледок. Противоречивые мысли заметались под черепом тоже одновременно. Можно ли в одно мгновение думать о разном? Только сейчас, утром, Гриня понял, что так, пожалуй, и было. Что чувствовал он вчера, в тот самый миг, когда выяснил, что жена его, вопреки мрачным прогнозам, жива и здравствует? Радость? Разумеется. Но еще больше было недоумения и даже смятения. Что-то складывалось не так. Дома ждала засада - это соответствовало логике. А жена торговала вязанием: счастливая неожиданность; но логике не соответствовало. Либо супруга не жила дома (совсем не к месту кольнула ревность), либо с ней договорились (эту мысль о предательстве Григорий с отвращением отмел, лишь она возникла), либо… Как бы там ни было - все опасно; и уже сделав непроизвольный шаг вперед, поэт нарочито лениво развернулся обратно и бочком стал отступать за занавесь из футболок и платьев, размахивающих рукавами на свежем ветру. Он не верил, что стрельцы пришли по его душу - небеса подсказали точно, что произойдет дальше; и Рифов точно знал, что будет, если он попробует вмешаться. Так уже было однажды…

 

Тогда в голове туманилось. Четко видел Гриня только расширенные от испуга глаза Мазурика. Потом внимание мгновенно переключилось на кавказца, который уже занес руку для удара - блоком Риф отвел удар, а второй рукой провел учи на среднем уровне, попав чернявому гобоносому парню крепкими костяшками чуть ниже грудины. Тот охнул и попятился, раззевая рот, словно рыбешка на суше. Гриня же услышал шум за спиной, пронзительный вскрик Светлы, но не успев развернуться, почувствовал тупую тяжесть в правой нижней части живота. Затем обжигающий холод мгновенно поднялся от области аппендикса и взорвался ледяными осколками в черепной коробке. Спустя секунду он, как в кино, увидел общий план будто со стороны: скрюченный в углу вышибала, ошеломленный зал, втянувшие головы в плечи мужики за столиками - всматриваются в тарелки, Азия с ножом в руке тащит еще не восстановившего дыхание Кавказа к выходу, за ними, зажав лицо обеими руками и прихрамывая, увязалась Светлана… А вот и он сам: прижимая правую руку к животу, отрывает левую от столика, на который опирался, делает два шага вслед за невестой и падает в проход, опрокидывая с грохотом свободные стулья…

Остальное ему рассказывали потом, когда он полтора месяца валялся в окружном госпитале. Как приехали менты и скорая, как поднимали по тревоге факультет, чтоб сделать ему переливание крови, как решался принципиальный вопрос об отчисления курсанта Рифова, и как педагоги, друзья, свидетели и даже милицейские чины отстояли его, что само по себе почти невероятно… Он узнал, что милиция давно разыскивала беглых рецидивистов, но тем опять удалось безнаказанно улизнуть… А еще он узнал, что Светлу нашли только утром, когда дворник, подметавший дорожки, заглянул за кусты. В ревущей, мигающей и подпрыгивающей на ухабах карете скорой помощи ее на несколько мгновений вывели из шока - Мазурова пришла в себя. Она была спокойна. Два ножевых ранения - в бедро и в голову, - полученные ею при попытке заслонить Гриню от подлого нападения сзади, привели к серьезной кровопотере, но Светлана улыбалась одной половиной бледного лица. Вместо второй была темно-бордовая маска вокруг расходящихся краев плоти, попавшей под сталь . Света молчала все время, пока была в сознании. И лишь в ответ на горестный вопрос реаниматора: "Ну, куда ж Вас понесло из ресторана?…", шевельнула поврежденными губами.

- Я не хотела, чтоб он видел меня такой…

Лечение запоздало. Наступил необратимый шок: отек легких, мозга, остановка сердца… Родители увезли и похоронили дочь на берегу Березины, не захотев видеть раненного курсанта. Рифу так никогда и не довелось побывать на могиле самой трагической своей любви. Из тех давних лет с ним навсегда остался широкий шрам - там, где обычно находится память об удаленном аппендиксе. А после выхода из госпиталя Гриня больше не занимался единоборствами, и ни разу с тех пор не ударил человека…

 

Патруль прошел прямо к жене. Потребовал документы. И мельком заглянув в бумажки, увел Алевтину, сопровождаемую сочувственными взглядами соседей по прилавку. Глядел вслед Альке и Рифов. Он презирал себя в этот момент. И гордился собой, поскольку на этот раз он не вмешался, уступив некоему космическому провидению, цели которого были, однако, Григорию неясны. Зато Гриня ясно понимал, что сколько б ему не было отпущено судьбой, до самого последнего дня никуда ему не уйти от стыда за сегодняшнее непротивление…

Он присел на корточки и погладил взъерошенного котенка, выбравшегося из-под прилавка. Грязный пушистый комочек откликнулся на неожиданную ласку громогласным урчанием, даже заглушившим на мгновение такие же растрепанные Гринины мысли. За частоколом ног поэт не мог различить, скрылся ли за поворотом печальный эскорт, но точно почувствовал, когда опасность миновала. Он встал, не таясь, обогнул монстроподобный прилавок и спустился в магазинчик, где разливали кровавого цвета бормотуху. Котенок увязался было за ним, но скакнув под чей-то стоптанный башмак, дико взвизгнул и испарился. Григорий залил в глотку стакан, сморгнул непрошенные слезы и, сделав три шага вверх по ступеням, уперся взглядом в анонс о "ясных" продуктах на противоположной стороне переулка.

 

- Ну, ты че, мужик? Берешь - бери, нет - проваливай!

- Мне твое дерьмо без надобности, - мрачно заметил Рифов, - мне нужно "железо" посерьезней. Если есть выходы - не обижу, а нет - сам пш-шел.

- Давай бабки. Будет ТТ…

- Ага, и ключ от хазы, где зелень лежит. Ты меня за лоха не держи. К тому же мне одной "тэтэшкой" не обойтись. Сведи с людьми нужными, получишь комиссионные. А сейчас с меня взять нечего: я ведь не придурочный - в карманах такие бабки таскать…

- А ты не мусор?

Рифов сплюнул и молча повернувшись пошел прочь.

- Стой мужик! Прогуляйся тут пять минут, я уточню кое-что…

Спустя три с половиной минуты появились двое амбалов и поманили Григория за собой. В затхлом лабазе, прижав к стене, обыскали с головы до пят, матерясь и уверяя, что если найдут жучок или еще какую подлянку, пришьют на месте. Гриня хмуро ухмылялся и молчал, абсолютно не беспокоясь о своей судьбе - так все обрыдло ему после ареста Алевтины, - чем вызвал даже некое подобие уважения к себе со стороны громил. Потом вновь его оставили запертым минут на сорок в подвале с зарешеченным оконцем. Риф представлял себя на месте Альки в тюремной камере, а мысли о том, что предстоит ей еще пережить, мелькали одна неутешительнее другой. Наконец, соизволили: довели до сумеречной комнатенки, где, как в плохом боевике забросив ноги на небольшой столик с бутылкой дорогого коньяка, в креслах откинулись двое - мясистый детина лет тридцати пяти и худощавый благообразный дедок. ("Сидели два урода на шее у народа" - привычно промелькнула банальная рифма). Растворяясь в полумраке, за их спинами маячило несколько настороженных "качков".

- Ты, бля, кто? - осведомился толстяк.

- Конь в пальто, - буркнул Риф, - вас я не знаю и знать не хочу, да и вам знать меня необязательно.

Один из "качков" сделал шаг, но толстяк остановил его движением руки:

- Хамишь, братан. А я мигну, бля - перестанешь. Навсегда. Хозяева тут - мы…

- Хозяева, - передразнил с ударением на последнем слоге Гриня, и повторил уже правильно: - хозяева, ну. Владельцы товара. А я купец.

- А купец - башляй, а, бля, не базарь…

- Товар предъявишь - будут бабки…

- А что тебе, мил человек, нужно-то? - впервые подал голос старикан.

Гриня бесстрастно передал заказ Бойца: два пистолета, пара коротких автоматов, коллиматорные прицелы, патроны и с "глэйзерами", и с бронебойными пулями, гранаты. Желательно оружие пристрелянное, и не времен первой мировой - из болот, а новые образцы: "Гюрза", пробивающая любой бронежилет на пятидесяти метрах, "Бизон" или "Кипарис"; на худой конец сойдут зарубежные "Глоки" и "SA-80" или "МР-5". По возможности, разумеется, поскольку на самом деле брать партизаны были намерены любое вооружение, какое сумеют достать братки. Договорились о цене (примерные цифры Боец загодя выяснил через своих ребят), месте встречи и условиях передачи оружия и денег. И Григория вывели через подсобное помещение в какую-то лавчонку скобяных товаров, расположенную прямо на Садовой, напротив остановки. Там и сел Гриня на трамвай, где столкнулся нос к носу с Маришей, ничуть не изменившейся за четверть века…

 

Другая - нынешняя - Мариша (заспанная непротрезвевшая баба) повиляла поношенными бедрами, не вынимая рук из карманов халатика:

- Гришенька, а нет у нас ничего опохмелиться? А то - ясен пень - я так не могу дочечку встречать. Нашу ведь дочь, Гришенька…

Рифов вздрогнул, плотно прикрыл рамы, пытаясь отгородиться от возобновившегося ливня и вновь нахлынувших воспоминаний, оттеснил плечом бывшую подружку и молча шагнул в разящий перегаром полумрак…

 

 

… - не умру

 

Вьется приторный дымок над тускло отсвечивающей бронзой. В кресле, упершись щекой в ладонь, а локтем - в подлокотник, дремлет весьма пожилой человек. Едва поблескивает склоненная лысина, покачивается голубоватый огонек спиртовки - единственный источник света в тесном кабинете; полупустая джезва стоит на подставке из переплетенных заморских щепочек, на донышке тонкостенной китайской чашечки чернеет кофейная гуща. Третий час утра. Человек спит очень чутко; даже не спит, а находится в том пограничном состоянии, когда фантазии снов, сплетаясь с обрывками воспоминаний и клочьями новых туманных мыслей, образуют ирреальный орнамент, разукрашивающий серую обыденность и дающий отдохновение от будничных забот. Вот он причмокнул. Это он отвечает на поцелуй склонившейся над креслом прекрасной дамы - не молодой и не старой, свежей, как юный ветерок, и одновременно полной женственности томной, словно густой аромат розы; она в белых развевающихся одеждах с копной распущенных соломенных волос. Спрашивает ласково, как мать, бывало:

- Спокойно тебе, Юрасик?

- Хсс-хорошо-о…

- А когда-то ты страшился меня, - улыбается с едва заметной грустинкой.

- Но мы никогда не встречались!

- Разумеется, - улыбается весело, обнажая белоснежные и, кажется, востренькие зубки, - Однако, ты часто думал обо мне; чаще - с ужасом. Но иногда и очень хотел, чтобы я пришла…

 

Бред? Фантазии? Разумеется. Откуда нам знать, что снится человеку, пусть даже хорошо знакомому, пусть даже родному. Шевельнул губами? Так то он, может, представил, что вставили ему челюсть искусственную. И поправляет ее во сне языком…

Одно можно сказать наверняка: перед тем, как задремать, размышлял Юрий Иванович о жизни. С некоторых пор эти раздумья стали основным его занятием. Так, что красотка в белом - не такое уж невероятное допущение…

 

- Врешь, пожалуй. Даже в самые нелегкие времена я любил - и выбирал - жизнь.

- Но - в итоге - это одно и то же.

- Конечно. Только отпущенное мне время я прожил! Нельзя умирать, не родившись.

- Тю-у-у, - нехорошо ухмыльнулась, - Твои семь с небольшим десятилетий для Вечности… А Вечность - это я.

- Я немало успел, - упрямился старик, - Я любил и ненавидел, я страдал и был счастлив, я находил и терял. Все это - жизнь!

- Суета сует…

- Какую-то часть жизни я копил, приобретал, обрастал вещами и памятью...

- В могилу не унесешь, - ехидно так.

- И не собираюсь. Теперь я все это раздаю тем, кто будет жить после меня…

 

А что, кстати говоря, еще оставалось у Рыжкова? С чем не сможет Юрий Иванович расстаться до самой смерти? Воспоминанья? Да нет. Уже и не упомнить всего, что происходило в его жизни. Иной раз почудится, к примеру, что совсем недавно - вчера! - был кошмарный взрыв на полигоне, памятный гибелью маршала Неделина; и Юрасик вспоминает вдруг, как хоронил тогда своего лучшего кореша Пашку Горбача. Да было ли? Или телепередачей, в которой все показано не так как-то, навеяло? Или вот эпизоды из детства иногда четко всплывают в памяти. Глупые обиды. Ласковая мамина рука. Хрипловатый голос - а лицо расплывчато (мешает более поздний образ с фотографии) - отца, умершего в блокаду за столом в своем КБ. Вечные ссоры и драки с Витькой. Юрка чуть постарше был, но доставалось ему чаще. Обидно до сих пор… Но конкретных воспоминаний все меньше, мелькают бестолково, будто кадры, перечеркнутые крест накрест, в конце старой кинопленки…

Вещи? А многое ли нужно отживающему холостяку? Одно время заметил вдруг профессор, что ему стало трудно расставаться со старыми вещами. Вплоть до пузырьков из-под лекарств. В шкафу занимали место поношенные, давно вышедшие из моды брюки и пиджаки; в нижние ящики стола нельзя ничего было положить, поскольку забиты они были старыми пластинками. Уж проигрывателя лет двадцать, как нету… Старые желтые фото, пыльные подшивки журналов, коробки со старой обувью на антресолях… Почти все собрал Юрий Иванович не так давно и вывалил в огромный контейнер, стоящий почти по центру покрытого раскрошенным асфальтом двора-колодца. Потом дня три наблюдал из окна, как копошились в его памяти бомжи, выбирая фрагменты себе по вкусу. Кого-то теперь согревает пальто с каракулем, напоминая, быть может, пятидесятые. А где-то в подвале, примостившись у теплых труб, пара-тройка немытых алкашей забивает козла, вколачивая почти коричневые от старости костяшки домино в фанерный лист, пристроенный на коленях… Расставшись со всем этим барахлом, Рыжков почувствовал себя моложе. И ничего не было жаль. Оставались только книги…

 

Теперь и до книг очередь дошла. Чтобы жить, приходится расставаться с тем, что некогда было дорого. Но если речь идет о жизни, надо уметь расставаться без сожаления. Учитель умел. Он продавал потрясающие издания, если находился покупатель. А он находился. В любое время находятся люди, которые интересуются культурными ценностями; правда иногда им интересна лишь цена, но пройдет время - и снова попадут эти вещи в достойные руки. Не пропадут. Зато Рыжкову это давало возможность жить не впроголодь, да еще и помогать одинокой невестке с племянницей, которую старик искренне любил.

Единственное, чего не хотелось бы лишиться, старинные друзья: помятая джезва, сосуд для курения благовоний - Гринин подарок, томик Пушкина - наследство умершей вскоре после войны мамы, Басё да «Аморигото» Мунэтакэ…

Старость пришла.
Так мало осталось желаний!
И ни к чему
торопиться, подстегивая плетью
сердца загнанную лошаденку…

Впрочем, это, кажется, Кавага Кагэки…

 

- А они-то тебе зачем?

- А вот когда и их не останется - значит и меня нет. Умер.

- Все равно ведь умрешь!

- Об этом можно поспорить…

- Ой, только вот этого не надо! - Лукаво так. - Все твои возможные доводы я знаю наперед. Ну, попытаешься ты еще раз сам себя уверить, что информация о твоем "я" не пропадет… Блажен, кто верует! Ну, не пропадет какое-то время. Пусть лет сто. Ну, пирамиды стоят тысячелетиями. Но ведь и пирамиды рассыплются, обратятся в песок; песчинки сотрутся, развеются ветром; да и ветры не вечны. Все умрет. В этом космосе вечна только я! Поскольку я - пустота, которую невозможно заполнить, но из которой происходит все. Я - у вэй, суть Вселенной. Я и есть космос!…

- Что распалилась-то, старая? "Я - ужас, летящий на крыльях ночи!". Лао-цзы на ночь начиталась? Или Пелевина? - улыбнулся, выпятив челюсть. - Похоже, что это ты сама себя в своей неотразимости убеждаешь. Пусть ты вечна. Но ты дискретна. Для меня ты появишься только тогда, когда закончится моя жизнь. И для каждого другого - тоже. Ты не существуешь постоянно.

- Каждое мгновение в космосе происходят мириады смертей. Я - непрерывна! - теплая, уютная, обольстительная дама удобно пристраивалась на коленях пожилого человека, обнимала его рукой за шею так нежно, что перехватывало дыхание.

- Вот тут ты, милочка, и попалась! - спящий всхрапнул и слегка шевельнул покоящейся на колене рукой. - Ведь тогда и жизнь не менее вечна. Поскольку цепь жизней никогда не прерывается. И часть меня навсегда остается в моих учениках.

- В каких это, позвольте спросить?..

Если честно, Юрию Ивановичу хорошо было с неожиданной гостьей. Она несколько распалилась, что, впрочем, только добавило ей привлекательности. Однако - Рыжков чувствовал это - она несла доверившимся ей успокоение; от нее просто веяло покоем. И не было, казалось, никакого резона возвращаться в мир дневных забот. И даже спорить не очень-то хотелось. Но странное стремление собеседницы обязательно сказать что-нибудь вопреки, не позволяло Учителю закончить бессмысленный диспут.

- Да хоть бы в этих ребятах: в Грине, Володе, Глебе. Во всех. Тела моего не будет. А я буду жить в них, до тех пор, пока не настанет их черед. Но и они останутся жить в последователях и потомках. Значит, и я тоже. Абсолютной смерти, радость моя, нет! Я не умру!

Боже мой, как заразительно рассмеялась прелестница: Ха-ха-ха! - Юрий Иванович даже улыбнулся во сне, будто сам оценил свою шутку. А потом волшебница, вплотную придвинувшись, тихонечко куснула старика за мочку и отрывисто продышала:

- Кто. Тебе. Сказал. Что. Они. Тебя. Пе-ре-жи-вут!..

 

Рука соскользнула с подлокотника. Голова мотнулась, веки спящего дрогнули и приоткрылись. Ночная гостья растворилась, оставив качаться струйку светлого дымка над курительницей. Юрий Иванович протер кулаками глаза и сплюнул: "Тьфу ты, привидится же!". Потом, кряхтя, привстал и пошаркал ногами в спальню. На ходу приговаривая: "Надо же… Задремал… Устал… Денек-то выдался…".

 

Денек действительно выдался насыщенным. С утра прибежала Танюшка: она вполне успешно выполнила поручение Рыжкова. Правда, поначалу не повезло - ей дали от ворот поворот в журнале "Святая ложь", который объявлял себя рупором оппозиции. Но взять антирежимный материал редактор наотрез отказался, мотивируя невозможностью проверки "якобы имеющих места репрессий". Что было, разумеется, ложью наглой, поскольку корреспонденты при желании вполне были в состоянии, как минимум, отыскать очевидцев противозаконной акции. Зато в редакции еженедельной городской газеты "Время жить", услышав о том, что принесенный конверт может стать бомбой для СБР, с радостью ухватились за перспективную возможность. Правда, при этом несколько назойливо пытались выяснить из какого источника получены сведения, нельзя ли встретиться с непосредственными участниками событий, как можно связаться с автором, если возникнет необходимость что-либо уточнить. Пронина, понимая, что - вопреки наставлениям дядюшки - сболтнула лишнего в обоих местах, ограничилась тем, что взяла номер телефона для связи и пообещала организовать звонки заинтересованных лиц. На улице пару раз оглядывалась, но ничего подозрительного не усмотрела. А уже у самого дома ей действительно улыбнулась удача - столкнулась на выходе из метро с известным в прошлом тележурналистом. Он начинал у скандалиста Нервозова, где приобрел опыт оппозиционера; затем вступил с ним в конфронтацию и ушел в собственную, не менее оппозиционную всем и вся, программу. Переходил с канала на канал, менял передачи и студии, оставаясь "непримиримым борцом" с любой властью. Последние несколько лет имя его уже не было на слуху, хотя лоска ти-ви-мэн не потерял: стоило пересилившей робость Татьяне его окликнуть, достал из стильного портмоне визитку (что само по себе было в нынешние времена опасной роскошью) и, широко улыбнувшись, протянул Прониной.

- Рад служить.

- Простите, ради бога. Вы еще занимаетесь телевидением? Не возьмете ли подходящий материал у меня? - как всегда, волнуясь, зачастила Ангел. Однако при этом уже расстегнула сумочку, сунула, не глядя, в нее визитку и уже тащила за краешек конверт, невостребованный журналом.

- С удовольствием. - Журналюга ухитрился одной фразой дать ответ сразу на три Таниных высказывания. Протянул руку за конвертом и добавил: - Буду ждать Вашего звонка.

И разошлись.

Юрий Иванович попенял племяннице за неточное соблюдение инструкций. Сам думая при этом, что теперь следует готовиться к визиту непрошенных гостей. Зато порадовался везению, взглянув на визитку. Из нее выходило, что журналист ныне имеет собственную студию, где зарабатывает на жизнь изготовлением видеоклипов и рекламных роликов. Эта зараза, привившаяся на экранах со времен горбачевской перестройки, оказалась востребована всеми властями. Сейчас велась массированная пропаганда товаров, изготавливаемых на "возвращенных территориях" Новой России: льняного полотна, консервированных овощей Средне-Дунайской низменности и разлитого в бутылки из-под "Пепси" кумыса, который вызывал у Рыжкова рвотные позывы. Почти все эти шедевры имели логотип "Z-ромб", изображенный на попавшей к старику визитке. Но время от времени проскальзывали в телепрограммах такие видеоряды той же студии, что Юрий Иванович диву давался, как режим терпит эту беспощадную сатиру. Впрочем, объяснение имелось. Работы были сделаны настолько тонко, что большинство затраханного своими бытовыми проблемами населения просто не в состоянии было усмотреть многослойности пирога в очередной лепешке рекламного дерьма. А профессор видел. И был убежден, что немало людей ничуть не хуже понимало вновь ставший необходимостью эзопов язык. Наверняка, понимали и те, кто был обязан пресекать подобные выходки. Но, как и во все времена, имеющие власть тешились игрой в кошки-мышки, приотпуская жертву (именно жертву, поскольку никакой реальной угрозы из-за вышеозначенной затраханности народа новые диссиденты пока не представляли) с тем, чтоб в тот вожделенный момент, когда жертва совсем расслабится, подцепить ее острыми когтями. Поразмыслив, Рыжков пришел к выводу, что понимающий и принимающий правила этой бессмертной игры, журналист вряд ли захочет упустить возможность хотя бы на некоторое время превратиться из дичи в охотника…

Вернувшись со встречи с телевизионщиком, охотно откликнувшимся на звонок Юрия Ивановича, отставной педагог развил бурную деятельность: звонил старым приятелям, разговаривал с Катренко, долго-долго долбил клавиатуру компьютера. Варил кофе. Вдыхал благовония. Думал и снова звонил. И был счастлив. Он снова ощущал себя нужным; а это оказывается не так уж мало для одинокого человека, жизнь которого вроде бы уже позади - ощущать себя нужным кому-то из живущих людей, а не только тревожащей по ночам женщине в белом. Это и значит - жить.

 

К преклонным годам заметно усилилась в Рыжкове врожденная склонность к рефлексии. И привычно погружаясь в свои ощущения, Юрий Иванович - в который уж раз - отметил, что для него, вероятно, как и для каждого обывателя, куда важнее собственные маленькие радости и огорчения, нежели праздники и беды стран и народов. Да, он старался сделать то святое дело, на которое сподвигла его совесть. Но даже продумывая возможные варианты развития событий, в которых он намеревался принять деятельное участие, и которые могут оказать влияние на политическую ситуацию в стране, на миллионы судеб, старик больше беспокоился о судьбах оставшихся в живых учеников и собственной племянницы. Подозревал также Юрий Иванович, что не стремление облагодетельствовать мир заставляло и "партизан" готовить покушение на Детинцева. Обычная боль утраты, обида и желание наказать виновного. Не самое лучшее из человеческих желаний. Но - опять-таки - не все место в сердце учеников занимала жажда мести. Было бы с кем, Рыжков о заклад бы побился, что ребята занимаются подготовкой акта возмездия с тем привычным безразличием, с которым чиновник перекладывает бумаги у себя в офисе. А эмоции у них вызывает нечто совсем иное. Володе, к примеру, важнее, как на него Танюха взглянет… Да, истинно так.

Была в этом парадоксе высшая закономерность. Какие бы катаклизмы не происходили в стране на протяжении всего столетия, большинство людей жили лишь заботами своей собственной жизни. И хотя даже физическое существование многих зачастую зависело от прихоти очередного "царя", потертость на левой пятке беспокоила любого из них значительно ощутимей. Внешная жизнь во всех ее проявлениях всегда остается лишь антуражем, настоящая жизнь - внутри. Только лишь благодаря этому счастливому свойству и живут государства. Когда же большинство населения начинает в первую голову беспокоиться о всемирном счастье, забывая о себе, наплевав на родных и близких, монархии свергаются, демократии превращаются в диктатуры, диктаторы развешиваются на фонарных столбах… Выживают, как правило, те кто заботится о себе любимом. Вместе с ними выживает страна… Но и без тех, кто гибнет, выполняя неблагодарную миссию заботы обо всем народе, государство обойтись не может…

 

Вот и разберись тут. Все-таки посреди ночи ум не слишком ясен. Мысли противоречивы. Наползают друг на друга; размывается граница истины и лжи, как и рубеж между явью и сном. Голова добравшегося до спальни Рыжкова уже утопала в мягкой подушке, а сам Юрий Иванович, влекомый легким ночным сквозняком, уплывал в приоткрытую форточку, выше и выше, за облака, к светлеющему небу. Очертания облаков напоминали профиль красавицы с копной распущенных соломенных волос. Но теперь маленького Юрасика было не обмануть. И он, пролетая мимо, крикнул ночной визитерше:

- Дура-а-а! Ребят я тебе хсс-хрен отда-а-ам!..

А уже миновав опасную тетю, обернулся и показал ей язык:

- И сам никогда не умру!

 

 

 

Рифма четвертая:

любовь - …

 

10.48 - объект вызвал к подъезду бронированный "Лэндкрузер" (гос. номер А523НХ/78 регион), вышел с секретаршей, отъехали без сопровождения. Следовали по набережной до Черной речки. На светофоре оторвались и ушли в сторону Комендантского аэродрома.

11.20 - прошли пост РИДД на Выборгском шоссе. Направляются предположительно в сторону служебной даче объекта в Осиновой роще.

11.29 - проследовали через пост в обратном направлении. Взяты под наблюдение.

12.11 - остановились у дома напротив арки Новой Голландии, вышли из джипа и зашли в подъезд. Водитель остался в машине. Через 14 минут объект вернулся один, сел в "Лэндкрузер" и вернулся в контору. До 17 часов никуда не выезжал и не звонил.

 

Катренко, склонясь над столом, отмечал на карте маршрут передвижений начальника региональной СБР, - пытался отыскать хоть какую-нибудь закономерность. И уже не впервые бормотал себе под нос: "Ну, что, Данила-мастер, не выходит каменный цветок?". Конечно, Миша Старчиков со своими ребятами оказывал партизанам неоценимую помощь - без его сведений нечего было бы и думать о возмездии. Да вот только не складывалась пока мозаика из драгоценных информационных самоцветов, не просматривалось у Детинцева нахоженных тропок. Даже домой перестал ездить Детка, затворником вдруг стал - в кабинете затворился. Боец, правда, сильно сомневался, что причина тому - боязнь за свою шкуру, поскольку вряд ли иудушка мог догадываться об опасных приготовлениях однокурсников. Было что-то другое, заставлявшее Детку вести себя так странно. И, кажется, Владимир Иванович наткнулся на это что-то во вчерашней записи за 10.48. Впервые за время наблюдения Детинцев отказался от охраны: это означало, что поездка - сугубо личная, причем, весьма важная. Да и присутствие в служебном броневике молоденькой секретарши наводило на соответствующие размышления. Неужели любовь? Катренко хорошо помнил историю супружества Детинцевых. Серега-выпендрега - краса и гордость факультета - и субтильная Лизка Степная, которую Боец знал задолго до роковой вечеринки, официально оформили отношения вторыми на курсе в сто с лишним человек. (Первым был неутомимый бабский угодник Чухлонцев). Трудно определить истинные отношения в чужой семье. Расхожий тезис о том, что видней со стороны, нисколько не подходит для столь деликатной сферы: на памяти Бойца распалось три семьи, про идеальность которых твердили даже сплетники, а его лопоухий московский приятель Васька каждый божий день гавкался со своей Василисой, обзывал ее всячески прилюдно, но из-за одного единственного дурного слова, не раздумывая, вступил в неравную схватку с компанией подвыпившей молодежи. Был бит жестоко. А поносимая им жена, не упускавшая случая обозвать муженька в ответ, а то и оплеуху отвесить, четверо суток не спала у реанимационной палаты, пока Васька не очухался. Вот такая, блин, любовь. Однако, что касается Детиневых, то Бойцу всегда казалось, что их пара - это те самые два сапога… И вот на тебе - Детка потерял голову из-за секретарши?.. Стоило взять на заметку: возможно, что это и есть их единственный шанс, но, возможно, и пустышка; время покажет…

Да, по семейным отношениям не мог считать себя специалистом Володя Катренко. Хотя того, что Боец с бывшей женой пережил - вспышек страсти и ледяного отчуждения, измен, разоблачений, прощений, ненависти и любви, счастья, разочарований и отвращения - с лихвой хватило бы для воспоминаний и на трех золотых свадьбах, до сих пор так и не понял он, как же можно вечно жить с другим - непохожим - человеком. Что надо для этого делать и как. То, что делали они с Таткой, явно не могло считаться образцом…

 

Они были не то, чтоб не похожи. Просто всегда получалось, что жили они вроде в противофазе. Татка влетала в квартиру именно тогда, когда - измотанный и физически, и морально - вернувшийся со службы Вова только-только прикрывал глаза в обшарпанном, но уютном кресле. И развивала бурную деятельность:

- Господи! Что за вонища! Ты что, не мог сразу убрать говноступы и выстирать носки?… Ага! Уже дрыхнет. А я, конечно, не устала. Мне еще вечер у плиты толочься…

- Погоди, Тото, не шуми, - Боец приподымал чугунные веки, - через пару ми…

- Как это не шуми? Ты давно пришел? Почему картошки хотя бы на ужин не почистил? И с чего бы это ты так устал? На жопе мозоль скоро будет. Разве, что в спортзале размялся маленько. И что? Здоровый мужик! Храпеть здоров! Тебе волю дай - будешь лежать и хрюкать, как в свинарнике. И ждать пока тебе вынесут ботвиньи.

- Тьфу ты! - Катренко с трудом отклеивал зад от кресла. Все, что выговаривала жена, являлось одновременно и правдой и неправдой. Боец был и вполне чистоплотен, и нормально аккуратен, и достаточно деятелен. Ему обычно на все его занятия времени даже не хватало. Но жить без нескольких минут расслабления он не умел. Вот если бы Татка задержалась на полчасика, застала бы его у кухонной плиты, готовящего ужин. А сейчас ее упреки были справедливы - и оттого еще более обидны. От благодушного настроения Катренко не оставалось и следа. И когда Танька, спустив на мужа всех собак, вдруг делалась живой и веселой, помрачневший Боец, вроде бы даже помимо своей воли, говорил какую-нибудь гадость. На этом успокаивался, начинал подлизываться к жене, но натыкался на неприступное: "Отвали!"…

Или Володя возвращался навеселе. Забежали с мужиками после работы на пару пива, за жизнь поговорили: пришли к выводу - это уже после третьей, - что при всей похабности существования, не такая уж это плохая штука… Танька на кухне. Даже не поворачивает головы. Муж подходит сзади, обнимает, держа в руке шоколадку. Татьяна сбрасывает руки, передергивая плечами с таким омерзением, словно стряхнула таракана: "Не дыши на меня, ради бога!". Боец пытается пошутить, рассказывает анекдот ("В кабаке наслушался?"), хочет объяснить ("Не понимаю, что за радость - надраться пойла в свинарнике. Дома нельзя было выпить, уж если - алкаш такой! - жить без этого не можешь?"), надеется поцеловать ("Отвали!")… И опять вроде все правильно. И опять не по делу. Снова не совпали. Ведь иной раз Татка и расслабиться, и засосать рюмашку вовсе даже непрочь.

Так и жили.

 

Впрочем, не всегда. Если самому себе честно признаться (а чего, собственно говоря, врать-то?), было немало светлых спокойных минут, когда им хорошо было вместе. Только ни Володя, ни Татьяна не обращали никакого внимания на эти сладостные моменты. Наверное, так и надо. Ведь истинное счастье в любви - это не подобные извержениям вулкана оргазмы и не томительные мечтания о прекрасном рыцаре или, блин, принцессе. Оглядываясь назад, Катренко понимал, что был по-настоящему счастлив тогда, когда просто не задумывался над вопросом: а счастлив ли он. Когда он имел возможность без притворства побыть мрачным и раздраженным; а иногда вообще почувствовать себя несчастным. Мы и не должны замечать настоящего счастья, мы дышим им, как воздухом; мы понимаем, чего лишились только тогда, когда становится нечем дышать…

Так Боец думает сейчас. Но все же... Странное все-таки есть свойство у памяти. Некоторые крупные события видятся незначительными, словно в перевернутый бинокль, а порой вообще исчезают, вычеркиваются из жизни, а мелочи, обидные пустяки, малейшие несправедливости - словно под лупой - укрупняются до размеров катастрофы:

- Ты где была?

- Прогулялась.

- Куда это? - голос Бойца дрожит от злости на самого себя. Ему внове - и оказалось, что это не так уж приятно, - что молодая жена может исчезнуть на час в разгар вечеринки по случаю дня рождения соседки по общежитию. Еще менее вдохновляло то, что пропал и один из гостей, живущий в доме неподалеку. Молодого лейтенанта Катренко, здорово, видать, изменившегося в лице, утешала миловидная майорша: не переживай, мол, привыкнешь, будете еще и в отпуска порознь ездить… Боец привыкать не хотел, но то, что все видели его позор, было нестерпимо.

- Да с Игорем. До его дома и обратно. Он за своим магнитофоном ходил - Татьяна явно не понимает, почему она, вполне независимая личность, должна докладывать о каждом своем поступке. Разве штамп в паспорте дает человеку право посягать на свободу другого человека?

- Да. А ты нести помогала!

- Ничего я не помогала. Здесь душно, а Игорь выходил. Ну, я и пошла подышать…

- Тут ходьбы ровно пять минут!

- Он записи отбирал…

- А ты, значит, в его квартирке свежим воздухом дышала!

- Слушай, утомил. Что за допрос?

- А предупредить нельзя было, что уходишь? Или просто предложить вместе пойти погулять?

- Ага! Да ты так к Ольге прижимался, что тебя только бульдозером отскрести было можно…

 

Короче, Ольга - майорша та самая - права оказалась: привыкли. Только не к тому. Привыкли не замечать приятного: Танька в упор не видела генеральной уборки, завершенной к ее приходу, Боец - вкусного пирога в будний день, а не на праздник, или новой прически жены. ( Он и не подозревал, что прическа - для него, а не для Татки.). Это был обычный свежий воздух. Это и было, в сущности, счастье. Зато любой вредный выброс - ссора, обида, нечаянная невнимательность, преднамеренная грубость - отравлял семейную атмосферу, отдаляя супругов друг от друга. Они становились чужими. Иногда заводили любовников. Этому способствовали частые и длительные командировки Бойца. И глупо по-детски выяснять: кто первым начал. Не так называемая "измена" - самое страшное испытание для семьи. Камнем преткновения всегда становится необъяснимая уверенность каждого в том, что партнер должен думать и поступать именно так, как думаешь и поступаешь ты сам. Любое - неизбежное - инакомыслие воспринимается тогда, как измена. Которая гораздо страшней возможной случайной неверности, поскольку свершается - в отличие от романов на стороне - ежеминутно. Зацикливаться на этом - все равно, что ежедневно получать дозу накапливающегося в организме стронция: отравление неизбежно…

 

Закончилось все банально. Они развелись через месяц после того, как вручили друг другу подарки на десятую годовщину свадьбы. Таня откладывать больше не хотела, так как Бойцу светила очередная полугодовая командировка (а по возвращении вовсе не светили ни повышение, ни переезд в столицу). Татьяна желала поскорее устроить свою личную жизнь. Проблем не возникло. Слава богу, детей у них не было. Но, по большому счету, дети тут совершенно ни при чем…

 

Как ни при чем и Детка…

То есть как? А вот так. Вова сидел над бесполезными разведданными, подперев голову обеими руками. Чем он сам-то лучше Детинцева? Ведь и он свою собственную вину перед женой запросто перекладывал на чужие плечи. Это было очень удобно; и совесть не мучила, поскольку вреда это - казалось - никому не причиняло. Ущерб, однако, налицо: семьи нет. Зато есть образ врага, которого надо уничтожить…

 

Боец дотянулся до рации и послал сигнал вызова.

- Миша, здравствуй, какие новости?

- Пока тихо, Владимир Иванович. Все по плану.

- Ребята твои подстрахуют? Не забыл?

- Не. Езжайте смело. ..

- Ладно. Спасибо. Как товар заберем, свяжусь. Да, и вот еще. Ты дай мне, пожалуйста, если сможешь, материал и по секретарше Детинцева. Что-то интересное наклевывается…

- Понял. Постараюсь.

- Тогда - до связи.

- До связи, Владимир Иванович.

 

Итак, сегодня они будут вооружены. Пока же дома один Катренко, словно паук в центре паутины: дергает за ниточки, организуя подготовку одного этапа возмездия за другим, лечится, тренируется. Глеб пошел навестить Челюсть. Тот звонил, что нашел информационную поддержку; мол, канал обнаружился, через который можно взбудоражить общественность. Что ж, старый куратор прав в том, что изменить положение в стране можно, только завладев умами масс. Проходили, конспектировали, знаем. Но это - задача-максимум, до которой можно и не дожить; а реалии текущего момента требуют в зародыше остановить кровавую вакханалию, начинаемую Детинцевым. Он, разумеется, просто стремится удовлетворить личные амбиции - прибрать к рукам власть в северо-западном регионе, даже не задумываясь о том, какую цепную реакцию "а ля тридцать седьмой" может вызвать беззаконная и безнаказанная расправа с ни в чем не повинными отставниками. Ведь сразу же найдутся последователи. Ведь людям только пример подай, только клич кинь: хороший индеец - мертвый индеец; нет человека - нет проблемы… Сколько раз уже было. И не объяснить ему это, не растолковать. Станет он слушать! Спит и видит, что партизаны к нему в лапы попали. Скорехонько - в расход… Следовательно, выход один. Но - черт подери! - получается, что первый последователь Деткин - сам Боец. Нет человека - нет проблемы… Замкнутый круг, из которого не видно выхода. Скорее всего, покушение, тем более успешное, вызовет ответную волну репрессий. А в ответ? Подымать волну террора? А потом снова "Союз борьбы за освобождение рабочего класса"? Нет ответа. Кто бы надоумил, как должно поступить. Это не Афган, не Мозамбо; там было просто: вот мы, вот - враги. Враги ли… Нет, сомненья - к чертям! Задумал дело - делай смело. И побыстрее. А не то разговоры ночные с поэтом-пацифистом, блин, да с Глебушкой, у которого явно что-то с головушкой, до добра не доведут; и так-то крови не хочется, устал о нее… Что-то еще Юрий Иванович Глебу напоет. Впрочем, любая помощь сгодится, чтоб Детку свалить. Да и Глебу за делом, хоть за таким, от мыслей черных развеяться надо. А то будет толку от него, как от козла молока. Совсем раскис. А рифмоплет ничего, держится. Хоть и те же проблемы с семьей. Да еще какие-то вопросы личные решать ухитряется. Вот сегодня: и с бандюками связывается, стрелку подтверждает, и едет к черту на кулички - в Горелово - к далекой-далекой родне, имеющей выходы на администрацию "Крестов" (вдруг, что про семьи подскажут), и намерен заехать к крале некоей, дочкой обернувшейся. Неужели впрямь дочь?… Бывает же…

Но к шести вечера все должны собраться. Мероприятие…

Владимир Иванович же в одиночестве неудавшуюся семейную жизнь вспоминает, а подумывает о новой семье. Со страхом подумывает: вдруг опять эта светлая непреодолимая тяга к Ангелу обернется серостью будней и тихой взаимной ненавистью?

 

Три коротких звонка. Пауза. Длинный. Два коротких. Ангел. Легка на помине.

- Здравствуй, Володенька.

Боец молча берет ее в охапку и целует в губы.

 

Знать бы, знать бы, как сложится судьба. Суждено ли им быть вместе. Будут ли счастливы?..

 

Они шли, не разговаривая, держась за руки, как влюбленные третьеклашки. Друг на друга не глядели, но и по сторонам не видели ничего. Мир вокруг они воспринимали даже не кожей, а неким вдруг появившимся чувством, когда не надо видеть, слышать, обонять. Не надо никаких слов; даже поцелуи и объятья - абсолютно ничего не могут добавить к ощущению единения, которое давало простое соприкосновенье рук. Это чувство не было похоже ни на жар, испепелявший Володю изнутри, когда бродил он под окнами первой своей Тани, ни на умиротворение - в те редкие минуты, когда они с женой жили в унисон. Просто жизнь была прекрасна; в том не было ни малейших сомнений. Просто все вокруг было прекрасно, хотя все было, как всегда.

 

Ничто не изменилось. Все также попасть на острова можно было либо по трамвайному мосту с Октябрятской - как Танечка в детстве, - либо пешком по Зелениной через Большой Крестовский мост. Все также идти надо, минуя Морской проспект, по Константиновскому, и - на Елагин остров. Нужно пересечь парк поперек и тогда, у второй цепи прудов, левее мостика, можно сесть в лодку и добраться на ней до той волшебной заводи, где под нависшими над гладью воды ветвями живут миллионы солнечных зайчиков. И вот многие-многие годы спустя, вновь, склонив набок голову, вглядывалась Ангел в игру света и теней на милом лице. Но спроси ее: а как вернулись вы вдруг в эту страну детства? - не сможет ответить. Не иначе, как чудом…

Все было, как всегда. Россию который век лихорадило. Верхи перегрызали друг другу глотки в борьбе за власть. Низы спивались, помахивали кистенями на большой дороге, рылись в помойках. Стрелец ограждал непрочный пока трон от посягательств ближайших соратников, Чопик имел виды на жену друга и опасного соперника, Детинцев не смыкал ночами глаз, пытаясь достать партизан. Вроде бы, и партизаны не дремали: Глеб Васильевич Боголюбов был уже в двух шагах от конспиративной квартиры, нес интересные новости и предложения от наставника; Рифов Григорий Андреевич успел пообщаться с бритоголовыми торговцами железом, а затем смотался в Горелово и уперся в заколоченные двери небольшого частного домика, где раньше жил кто-то из его троюродных - теперь покачивался в электричке, спешил вернуться к восемнадцати…

 

Ангел потерлась щекой о руку Бойца, лежавшую на ее плече. Скосила глаза на звук тикающих на запястье часов, но рассмотреть было трудно. Она вздохнула и отодвинулась, Володя не шелохнулся; Татьяна внимательно на него взглянула, улыбнулась краешком губ и на секунду сосредоточилась, вдруг побледнев. Боец слегка покачнулся, как от легкого, но внезапного толчка - и с ошарашенным видом вынырнул из нирваны:

- А?..

- Пора сдавать лодку, - тонко намекнула Таня.

- Черт! - прорычал раздосадованный партизан. Действительно, чтоб успеть к назначенному свиданию, следовало поторопиться. Помог Татьяне перейти на корму, покрепче уперся ногами в днище лодки и налег на весла…

Ничто не изменилось. Двое полюбили друг друга. Но жить дальше должно было так, будто ничего не произошло...

 

 

… - кровь

 

Туманом над Невой струился вечер,
Срывал повеса-бриз фату с волны.
И наши тени плавились, как свечи,
В огне зари на мраморе стены.
Костром пылала спутанная грива
Твоих волос (огня родная дочь)...
Мы целовались пылко, торопливо -
Нас в тень одну соединила ночь.
Был привкус губ едва солоноватым...
Мы навсегда расстались поутру.
А кто был прав, и кто был виноватым -
Не рассудить, покуда не умру.
Теперь ничем не разгоню тоску я,
И не воскреснет старая любовь…
За горизонт, по облакам бликуя,
Стекает остывающа…

Глеб разгладил скомканный обрывок тетрадного листа, подобранный в пыльном углу, и еще раз перечитал, с трудом разбирая нервные каракули. Не понравилось ему это дело. Поскольку настроение Грини, судя по всему, было поганым. А упоминание смерти, и очевидная рифма к слову «любовь» - это не давало покоя и Глебу.

Вообще, затея с отмщением все меньше ему нравилась. Самое обидное, что он не мог точно объяснить, а отчего, собственно. Ведь на правое дело решились. Но, едва ли в первый раз за всю жизнь, ощутил Боголюбов, что любое его действие, равно как и бездействие, принесет горе и страдание всем. Словом, куда ни кинь... Не просматривалась целесообразость; ничего не подсказывало чутье. Оставалось уповать на соратников, верить, что они-то знают, что делают. Да только вот...

Вчера вечером все собрались дома. Поужинали поджаристыми ангеловыми котлетками, выпили по пиву; за ужином обговорили ближайшие планы каждого, просмотрели серию - с четырехзначным номером - очередной «мыльной оперы» о тяжелых буднях доблестных «стрельцов», радеющих о благе всего народа, не щадя живота своего. Стали укладываться. По праву хозяина берлоги Боец вытянулся на диване, Глеб разложил кресло, Гриня примостился на шаткой и скрипучей раскладушке. Ее алюминиевые ребра давили больно на ребра Поэта, и, быть может поэтому, или еще по какой причине, Рифов заговорил первым:

- Вашу мамашу, мужики. Опять - и как четверть века назад, и как неделю назад - словно в казарме ночью...

- Ага, - откликнулся Боец. - Только в храпящего Шурко тапочками уже никто и никогда не швырнет...

Некоторое время угрюмо сопели. Но не спалось.

- Интересно, а что с ребятами в других городах. Надо бы как-то узнать.

- Не получается пока. Я Мишку просил, но увы... Не похоже, впрочем, что это политика центра. Это Детка-сука прогнуться решил...

- Да, не повезло парням, которые сюда изо всех дыр собирались. Вот и выходит: от судьбы не уйдешь, - вновь затянул свою волынку Гриня. - Все предопределено загодя. Ты полагаешь, что сам чего-то добиваешься, корни в Питере пускаешь... А оказывается - все для того, чтобы стать навозом для произрастания Детки...

- Хер там! - взъярился вдруг Катренко. - Ты не стал. Глеб не стал. Потому, что не захотели. А телков на веревочке - на бойню повели. Каждый получает только то, что заслужил.

- Каждый - кузнец своей судьбы?.. Кузнец. Да только в тех пределах, в которых предначертано. Ребятам суждено было так, зря ты на них...

- Суждено? А Детке, значит, суждено было их угрохать?

- Конечно. А тебе, Боец, на роду написано угрохать Детку. Потому тебя и пули жалели, не трогали. Потому и стрельцы не достали...

- То бишь, мне можно ни хера не делать, а ему в любом случае - каюк?

- Не-е. Ты по своей природе не можешь ничего не предпринимать. Ты таким уродился. А это уже предопределенность; именно поэтому Сереженьке каюк. А жаль...

- Да кто это предопределил-то?!

- Бог, наверное... - подал голос и Глеб Васильевич.

- Кто-о-о? Да ты ли это, Глеб?

- Я, я. Хреновней мы занимаемся, парни. Ну, шлепнем Детку. Мир изменится при этом? Вот кажется мне, хоть убейте, что, как бы мы ни надрывались, ничего не изменится...

- Убьем, убьем. Точнее, не мы, а Детка, если первым до нас доберется. - буркнул Володя.

И одновременно, зевая и похлопывая ладонью по рту, высказался Рифов:

- Снимаю шляпу, Глеб. Давно ли ты так поумнел?

- А пошли вы на... - и Боголюбов отвернулся к стене.

 

Поворочались, укладываясь поудобнее. Помолчали. Но не спалось.

 

- Обиделся, Глебушка? - Грине не давал успокоиться раскладушкин каркас; и мучила совесть. - Зря. Я, к примеру, давно знаю, что - по возможности - не следует вмешиваться в мировой порядок. Принимать как должное все, что происходит, помня о неизбежности...

Боец перебил:

- То есть, при тебе насилуют женщин, калечат детей, убивают ста...

- Да! Да! Да! - Перед глазами Рифова стрельцы конвоировали Альку в никуда: - Ты не слушаешь - я же сказал: по возможности. Если ты в силах стерпеть, стерпи. Это твой крест. А не сможешь - делай, как знаешь. Но будь готов к расплате. И за зло. И - обязательно - за добро. И это - твой крест...

- Ага. Все же предлагаешь Детку простить.

- Да ничего я не предлагаю. Вмешались ведь уже. Делаем... Только лучше не будет. Прав Глеб. Ты спишь, Глебушка?...

 

Глеб не спал. Но и на вопрос не ответил...

 

Теперь он не сомневался, что весь ночной базар затеялся оттого лишь, что и товарищи его мучались сомнениями. И некому было Глебу помочь, некому посоветовать. Глеб снова скомкал стишок, зашвырнул комочек бумаги обратно в угол. Пора. Ждут только его... Что ж, он свое решение принял.

Подполковник из разведуправления округа, давний приятель Бойца и любимый его ученик - Старчиков Миша - прошел ежедневным маршрутом между Сенатом и Синодом мимо вытянувшегося сержанта, небрежно махнув рукой в ответ на уставное приветствие, и даже не доставая пропуска. Михаила и так знали. Высокий, поджарый, на вид совсем еще молодой, он в управлении снискал славу прекрасного рукопашного бойца и великолепного аналитика. Его отдел, готовящий планы глубоких разведрейдов и диверсий, но реально занимавшийся в последние годы антитеррористическими операциями, а иногда и просто использовавшийся против уголовщины как боевая группа, был фактически автономным подразделением. Правда, приходилось согласовывать свои действия с начальством, однако нередко доводилось докладывать и постфактум. Поэтому на сей счет подполковник был спокоен. Если обойдется миром, можно и промолчать. Если стрельба случится, то придется соврать что-нибудь по поводу уничтожения банды торговцев оружием. Впрочем, какое же это вранье?

Освобождаясь от вредных перед работой побочных мыслей, стал методично подсчитывать шаги. Остановился на двести тридцать шестом - вдоль по улице Галерной, - потянул тяжелую кованную дверь, вставил магнитный пропуск в прорезь турникета, взбежал по лестнице - через три ступени - на четвертый этаж и, поскрежетав ключом в замочной скважине, опустился в кресло у своего рабочего стола. Настенные часы пробили четверть десятого...

Время «Ч» приближалось. Еще днем Старчиков выдал оружие и спецснаряжение двум парням из своей опергруппы, произнес все необходимые напутственные слова, трижды сплюнул через левое плечо. Теперь он поерзал, устраиваясь поудобнее, включил средства связи. Проверил. Получил доклады о готовности. До начала действа оставалось сорок минут. Миша откинулся в мягком кресле, забросив ноги на стол, и стал ждать...

 

В двадцать один тридцать звонок Санька Брюховецкого потревожил дядюшку Глюка:

- Мы, бля, готовы.

- Ты лично проверил, тюремное животное, или твои быки тебя, соловушку, баснями накормили?

- Обижаете, дядюшка…

- Ладно, Пузо, пошутил я. Крутись сам теперь. Если поймешь, что не по зубам тебе фраера - отпусти с миром. Лишь бы на деньги не кинули. Но не должны…

- Я понял, дядюшка. Все будет путем.

- Ты, мил человек, не кажи гоп. Ответишь по полной программе, если твои засранцы дело испоганят.

- Я понял, шеф, - повторил толстяк с должным почтением в голосе, но флипом мобильника хлопнул, будто дверью. Черта с два эти лохи увезут такие клевые игрушки. Да ни за какие бабки, бля! Дело-то верное. Не впервой. В заброшенных комнатах этого сарая уже не один трупешник тухнет. И дела никому до них нет. Парой-тройкой больше…

 

Местечко и впрямь было еще то.

Во времена незапамятные неподалеку от Питера, на холме, чуть уступающем Поклонной горе, почти на середине пути от Шуваловских озер к Долгому шумела большая деревня Коломяги - вотчина графьев Орловых. К семидесятым годам двадцатого века вокруг захиревшего частного сектора уже возвышался город. Но очень специфическими были подступающие вплотную строения. Ближайшими соседями деревушки стали интернат для малолетних преступников, дурдом и дом престарелых. И некогда веселые и богатые Коломяги, казалось, вросли в землю, помрачнели и подурнели. Покосившиеся избы, грязь и темень, густые ветви деревьев и кустов за корявыми заборами - все придавало селению зловещий вид, мгновенно повышавший редким прохожим уровень адреналина в крови. Единственным светлым пятном всегда оставалась лишь ярко-голубая деревянная церквушка Дмитрия Солунского, венчающая холм в том месте, где улочка Аккуратова, завершая изящный изгиб, благодаря которому и взбирается по склону, направляется из обветшалой старины в цивилизацию. Вот если по улице этой к железнодорожной станции прогуляться, то метрах в пятистах от церкви за длинным бетонным забором и обнаружится памятник безалаберности и расточительности: недостроенная громадина размером с целый квартал зияет оконными проемами уже лет двадцать.

Никто не знает, что планировалось тут построить: возможно, административный центр или, быть может, развлекательный комплекс; с тем же успехом можно было предполагать, что недоделанной бросили гостиницу либо учебные корпуса вуза. Здание состояло из нескольких блоков оригинальной архитектуры с плавными обводами стен; блоки соединялись разнообразными переходами, в том числе и висячими. Строительство заморозили, когда степень готовности частей постройки была неодинакова: северный семиэтажный корпус уже вывели под крышу, а первые два этажа были даже когда-то застеклены, о чем напоминало хрустящее под ногами стекло; на восток огромной кормой выступал блок в два с половиной этажа, каждый высотой метра по четыре с необъятными арками окон; а юго-запад был эклектичен - попадались фрагменты в четыре-пять этажей, перемежающиеся цоколями и даже неглубокими, давно осыпавшимися, густо поросшими сорняком котлованами, из которых торчали пьяные сваи. Довершали урбанистический пейзаж ржавеющие строительные краны, похожие на любопытных динозавров, окруживших постройку, и склоняющих шеи в тщетных попытках заглянуть внутрь.

Этот архитектурный шедевр издавна облюбовали бомжи и обходили стороной законопослушные налогоплательщики. А, начиная с конца девяностых, когда вместо сгнивших деревенских домиков стали вдруг, словно грибы после дождя, буквально выпрыгивать из-под земли шикарные коттеджи "новых русских", у хозяев их стало модным устраивать разборки под стенами заброшенного сооружения. Потому как долгострой находился совсем рядом, и одновременно будто в другой вселенной. Потихоньку место стало таким же популярным, как Черная речка во времена Пушкина. И представители правоохранительных огранов, изредка забредавшие сюда, с завидной регулярностью извлекали из внутренностей этого пантеона останки неопознанных личностей, нашедших здесь свой последний приют.

Именно тут - в ямах, подвалах, в комнатах на верхних этажах - и спрятал своих бойцов предводитель бандитского войска Санек Пузо, поджидавший недотеп, готовящихся своими руками принести и отдать ему кучу денежек...

От Удельной подпольщики добирались пешком. Не потому, что не могли взять частника (а при желании и к Старчикову обратиться, чтоб транспортом обеспечил). Просто Боец считал, что втягивать в это опасное мероприятие еще кого-то просто непорядочно. Это - лишь их дело, и справятся они сами; кто хочет и может - помогает, но просить о подмоге в любом пустяке...

Прошагали мимо рынка, спецшколы и каких-то цехов, тоже находящихся в полуразрушенном состоянии. И разделились: Гриня с небольшим кейсом неспешно продолжил шествие по дороге, ведущей к назначенному месту; а Боец и Глеб с объемными спортивными сумками, свернув с асфальта, быстро продрались сквозь кусты и взобрались на высокий отвал строительного мусора, с которого неплохо просматривалось пространство за уже упоминавшимся бетонным забором. Пространство было обжитым: из кустов виднелась задняя часть фордовского микроавтобуса, а из нее высовывалась часть - тоже задняя, причем мясистая - какого-то типа. Но вот тип выбрался на свет божий целиком, взглянул на часы, вынул мобильник и что-то в него сказал. Потом помахал руками, давая указания кому-то невидимому, и принялся лениво вышагивать взад и вперед. Боец, подтолкнул Глеба ладонью, отправляя вдогонку за Рифовым, а сам соскользнул с мусорной кучи и рванул в обход забора, тут же исчезнув из вида в густых зарослях. Когда Гриня и Глеб подошли к распахнутым, почти насквозь проржавевшим воротам, Володя их уже поджидал. Пошептавшись две минуты, троица двинулась на «стрелку».

 

Костя Мелихов обнимал свою модернизированную - фактически сделанную наново - СВД, поглядывая в шестнадцатикратный телескопический прицел на противоположную сторону дороги с высоты птичьего полета. Осветительная мачта на заброшенном футбольном поле - идеальная позиция для снайпера. Облюбовал он себе это гнездышко еще днем, понимая, что лучшего обзора не найдет, а заходящее солнце за спиной обеспечит дополнительную маскировку. На давно покинутой спортивной базе "Заката" не было ни души, поэтому Костино восхождение осталось незамеченным. Он расстелил туристскую пенку на металлическом дне короба под слепыми прожекторами, вынул из футляра винтовку, отсоединенный ствол, прицел "Ультра" с баллистической сеткой, по заказу ГРУ перекалиброванной фирмой "Леопольд Стивенс" с "Лайт фифти" пятидесятого калибра под наши боеприпасы, глушитель, очки-приставку, лазерный указатель цели… Собрал оружие, включил рацию, надел гарнитуру. И затаился. И вот уже полтора часа он наблюдает за разыгрываемой внизу пантомимой, которая явно приближается к кульминации.

 

Сначала подкатили три джипа, из машин высыпали полтора десятка человек; взглянув на любого из которых, можно было точно определить род занятий этих ребятишек. Степенно высадившийся толстяк - вероятно, главарь - распределил их по группам. Бандиты разбрелись прятаться. Костя прекрасно видел все из приготовления и негромко докладывал в микрофон:

- Вторая группа: три человека - комната на втором этаже, два окна точно над входной дверью. Третья группа из четырех человек свернула за выступающий цокольный этаж. Их теперь должен видеть Слава…

Затем в ворота въехал грузопассажирский "форд" и уткнулся в кусты так, чтобы доступной оказалась только задняя дверь. Открыв ее, толстяк долго ковырялся в каких-то ящиках; потом вышел, позвонил по мобильному телефону, что-то проорал сообщникам и принялся расхаживать по дворику, регулярно - словно судья перед окончанием матча - поднимая к глазам руку с часами.

В то же самое время со стороны железнодорожной станции показались двое - их описание еще утром дал подполковник; они подошли к воротам, и тут к ним присоединился невесть откуда взявшийся третий. Вместе они двинулись вглубь двора. К толстяку.

 

- Здорово, пацаны, - из Санька прет радушие. - Бабульки принесли?

- Привет, привет… - отвечает Рифов, единственный из партизан знакомый с "оружейниками". - Бабки то будут. А дедок ваш где? Я думал: он старший…

- Глюк то? Он то, конечно… Но главный, бля, тут я…

- Где железяки, главный?

- А-а-а-а. - Пузо не торопится. - Вон там, в фургоне. Заберись и погляди, бля…

Они идут к микроавтобусу. Глеб, держа руку на "макаре", заткнутом за пояс, отступает под прикрытие задней дверцы автомобиля так, что становится недосягаем для обстрела из засад, но сам в любую минуту способен всадить пулю в брюхо Брюховецкому. Тот несколько обескуражен таким поворотом событий; еще меньше ему нравится то, что и Гриня с кейсом, набитым "зеленью", умудряется встать, попадая в мертвую зону; - а делать нечего. Катренко же тем временем забирается в "форд" и раскрывает картонные коробки из-под аудиоаппаратуры, в которых прячутся компактные фанерные ящички с выполненным заказом.

 

Ящичек первый… Пушка. Пластмассовая ствольная коробка, обеспечивающая несильный плавный откат; широкий спусковой крючок с поперечной насечкой, а в нем второй, внутренний крючок - предохранитель; пластиковый же магазин с двухрядным расположением девятимиллиметровых патронов от "парабеллума", к которому прикреплен компактный галлогеновый фонарь для действий в темном переулке - детище австрийского конструктора Гастона Глока. Легкое, надежное, удобное и высокоточное оружие. Весьма редкий гость в наших широтах.

Номер два. Этот ствол, пожалуй, Боец оставит при себе, пожертвовав даже верным "макаром". Пистолет с пулями потрясающей энергетики (гасящими любые бронежилеты), допускающий стрельбу "самовзводом", с гладким корпусом, удобным при быстром выхватывании, снаряжаемый магазином с почти двумя десятками патронов - он фактически гарантирует погибель врагу. И в то же время абсолютно безопасен для владельца, благодаря оригинальной двухступенчатой системе предохранения, которая снимается автоматически, при необходимости кого-нибудь угрохать, но практически не допускает непроизвольных выстрелов. Катренко работал таким во время последней командировки в предгорья Кавказа осенью девяносто девятого, и теперь был рад возобновить знакомство. Он тут же вскрыл два оставшихся ящика и успокоился, найдя в одном из них коробушки с тремя дюжинами новых "маслят", разработанных специально под "гюрзу". На привезенном пистолете, кстати, будто продолжая широкую спусковую скобу, под стволом уютно примостился и лазерный целеуказатель белорусского производства, по характеристикам не уступающий какому-нибудь "Лазерскоупу". Наверняка, пистолет попал к дельцам прямо с армейских складов, а то и с переднего края. Но сегодня Бойцу было на это плевать. Поскольку оружие было то, что надо…

Правда, с заказом на автоматы возникли неувязки. Но партизаны еще раньше порешили брать любые, лишь бы стреляли и были компактными. И несмотря на отсутствие затребованных "бизонов" или "кипарисов", грех было жаловаться на то, что Володя обнаружил в картонных коробках с надписями "Панасоник". Как пистолет-пулемет конструкции Драгунского ("кедр") с новыми высокоимпульсными патронами, так и почти игрушечный, но больно жалящий чешский "скорпион" модели 64 с "макаровскими" боеприпасами, - они вполне подходили под замысел Бойца, делающего ставку не на долготерпеливое подстерегание Детки в засаде со снайперской "плеткой", а на перехват его где-либо на повседневном маршруте и растрел почти в упор, и наверняка.

Впрочем, один имеющийся коллиматорный прицел вполне сгодился бы и для покушения с неблизкого расстояния. Патронов для всех типов оружия тоже вполне хватало. Плюс к тому - три лимонки. По гранате на брата…

Боец вставил в "скорпион" двадцатизарядный магазин, потянул рукоятку затвора и перевел флажок на автоматический огонь; затем тронул тангенту и произнес вполголоса:

- Нормально. Без балды. Теперь прикройте отход…

В ухе из миниатюрного динамика весело откликнулся Старчиков:

- Не ссыте, Владимир Иванович. Ситуация под контролем…

 

Сержант видел, что мужик, который полез в фургон, набил свою спортивную сумку и передал второму, который с пистолетом. Потом что-то сказал третьему. Тот протянул толстяку "дипломат". Толстяк, резво отбежав в сторонку, щелкнул замками и на мгновение замер. В окнах второго этажа зашевелились, из кустов возник водитель "форда", трое вооруженных громил выглянули из котлована. Главарь, тряхнув головой, снял с пояса мобильник и левой рукой поднес к уху, а правой вдруг выхватил из-за спины ствол и, размахивая им, заверещал так, что некоторые слова донеслись и до поднебесья, где в настоящий момент дислоцировался Константин:

- Сумку в машину… Если, бля, в натуре… Пацанов, как грязи… Жизнь дорога…

Сработал рефлекс. Задержав дыхание, Мелихов мгновение дожидался, пока бандюга вытянет руку с ТТ в направлении партизан, и хотя бы на секунду перестанет ей трепыхать. Пятнышко лазерной подсветки в наступающих сумерках мелькнуло на костяшках пухлых пальчиков; словно хлыст пастуха на далеких лугах, щелкнул легонько заглушенный выстрел; закувыркалось в воздухе изуродованное творение Токарева. Пухлых пальчиков стало на один меньше. И лишь потом Костя запоздало услышал команду подполковника: "Работай"…

 

- Не стрелять! - на секунду ошеломив готовых давить на спусковые крючки бандитов, проорал Боец и, схватив предусмотрительно оставленный на полу фургона "скорпион", в два прыжка достиг сидящего на корточках Санька. Пузо зажимал между колен поврежденную руку и страшно матерился. Раскрытый кейс с тысячами баксов валялся рядом.

Боец ткнул стволом в грудь толстяку, указывая на розовую монетку напротив сердца:

- Одно движение не в ту сторону - и твои козлы ничем уже тебе не помогут, даже если я отвернусь. Понял?

Санек, повизгивая, кивнул. А потом вдруг заверещал:

- Пацаны, не стреляйте!

- Стволы на землю, - командирским рыком уточнил Катренко, а затем, понизив голос обратился к Брюховецкому:

- Теперь забираешь деньги (мне дальнейшие разборки с мафией ни к чему), садишься со всей шоблой в фургон и быстро-быстро делаешь ноги…

Глеб в это время держал на мушке водилу; Гриня в суматохе успел вооружиться гранатой и был готов в случае чего зашвырнуть смертоносный подарок в нужное окошко; а неподалеку, побросав стволы, застыли три амбала. Те, кто стоял чуть сзади, не могли отвести взгляда от бритого затылка приятеля, имевшего несчастье вырваться на шаг вперед. Наблюдая аккуратное розовое пятнышко (Слава тоже не дремал), каждый из них ожидал, что и его черепушка вот-вот разлетится как орех, встретившийся с молотком…

 

Далее пиеса развивалась без неожиданностей. Костя видел, что из разных укрытий подтянулись бандюки с поднытыми руками, набились в "форд", и в несколько минут исчезли. Оставшиеся трое взвали на себя сумки, и запинав ногами в яму брошенное бандитами оружие, тоже испарились в совсем уже потемневшем лесопарке. Сержант в двух словах доложил обстановку, получил сигнал "отбой" и начал разбирать снаряжение. Уходить надо было быстро.

До полуночи партизаны расслаблялись и успели нагрузиться весьма основательно. Потом снова Гриня сцепился с Бойцом, в который раз пытаясь получить ответ на вечные вопросы. Которые потому и вечны, что окончательно - один раз и навсегда, и для всех к тому же - прояснить их просто невозможно. И всякий раз любому из нас приходится решать: а как ты - конкретно ты! - поступишь в конкретной ситуации. Только ты сам, совершая подвиг или преступление, любя или ненавидя, воскрешая или убивая, или не делая совсем ничего, знаешь наверняка, что ты сотворяешь: добро - или зло. Тебе это знание даровано, тебе подсказывает душа - твоя совесть - Бог, который находится вовсе не "на небесех". Он всегда внутри каждого из нас. И если ты сумел услышать Его - ты поступил правильно…

Не участвуя в споре, Боголюбов для себя подвел итог прожитому дню.

Партизаны вооружились. Первая кровь пролилась. И это означало, что равновесие нарушилось, что тяжело, со скрипом похожим на стон, стронулась огромная стрелка вселенских весов, заработали неумолимые законы - и уже ничего нельзя было изменить. Операция «Возмездие» начиналась.

 

Часть 3. ТЕОРЕМА ВОЗМЕЗДИЯ

 

Условие

 

- Ну, а моральный аспект... Детинцев ведь и сам должен был понимать: как аукнется... - продолжил монолог Алексей Степанович, но вдруг замолк; казалось, парики петровских вельмож, косящих со стены бара, вот-вот задымятся под его остановившимся взглядом. Это как-то не к месту ему вспомнилась Лиза: ее губы отзывались на каждый поцелуй, ее тело откликалось на каждое прикосновение…

Боец молча покачал головой, будто прочел тайные мысли серого кардинала и согласился, что Деткина жена - чудо, как хороша. Чопик, реагируя на кивок, перевел свои огнеметы на Катренко - глянул прожигающе, но потом сообразил, что партизан попросту соглашается с предложением, принимает условия сделки…

 

«После сорокадневного поста почувствовал я себя ослабевшим, но просветленным. Правда, шумит в ушах, а голова кажется гулкой, словно медный сосуд. Тело же одновременно стало и неподъемным - не шелохнуться - и невесомым: кажется, легкое дуновение вполне способно поднять меня и перенести из пустыни в Галилею, где я начну служение. Ведь должно исполниться пророчество Исайи; да и вообще, Галилея местностью будет подходящей. Под властью тетрарха Ирода, брата Филиппа, обитает население смешанное - иудеи и язычники, за что столичные ортодоксы «Галилею языческую» презирают и всячески поносят. И если я намерен предназначить служение мое для царства небесного, а не мессианского, начинать следует именно там. Впрочем, сначала неплохо бы хоть до Назарета добраться, а в нынешнем моем состоянии сделать это непросто...

Пустыня плывет. На горизонте колышутся невысокие пологие горушки, давно выветренные и лишенные растительности. С вершин их изредка ссыпаются мелкие острые камушки, еще не превратившиеся в нежный, мягкий, всепроникающий песок. Почва под ногами покрыта гигантской паутиной расползающихся во все стороны трещин, она тверже железа, а сверху посыпана, как черствая горбушка солью, теми же мельчайшими каменными осколками - упаси бог падать: сдерешь ладони до мяса. Из марева появляется одинокая фигура. Она струится вдоль каменистой долины тоненького, словно нить, ручейка, явно направляясь к моей неглубокой яме, которую откопал я в единственном месте, где берег ручья высок. Я знаю, кто он. Клеветник. Подходит, встает, заслонив солнце, и долго, склоняя голову набок, смотрит на меня.

- Это хорошо, - говорит, - что ты так голоден. Зачем мучаешь себя? Если ты действительно Сын Божий, скажи, чтобы камни эти стали хлебами.

Я знаю, чего он хочет. Я не знаю, откуда я знаю это. Но хочет он, чтобы я совершил невозможное. А я чувствую, что, если захочу, смогу сделать это, хотя ничего подобного ранее не делал. Но не имею права. Сам обвинитель почитает меня Божьим сыном, но он же сделает все, чтоб люди не признали меня таковым.… А я кем себя признаю?.. Голубь кроткий указал мне дорогу сюда; за эти дни многие видения посещали меня, и смущали дух мой, и укрепляли его… И все-таки я чувствую себя человеком, слабым, голодным человеком; но если я хочу человеком остаться, мне нельзя обращаться за помощью к небесам. Не должен человек уповать на чудо, истинно так. А должен жить, на себя надеясь, сообразно Богу в душе своей, в согласии с совестью, в соответствии с законом, с логосом. Трудно ворочая распухшим языком, я шепчу:

- Не одним хлебом будет жить человек…

Я не вижу дьявольского лица, спрятанного в тени, но ощущаю его кислую усмешку. И не даю ему раскрыть рта, не оставляю мгновенья для саркастического вопроса. Я продолжаю цитату:

- Но всяким словом, исходящим через уста Божьи…"

 

Поэт заглянул в оглавление сборника: абсолютно незнакомый Грине автор - некто Г. Рябов - "Евангелие от Христа". Неужели старушенция развлекалась подобного рода литературой? Ведь ей эта рассказка скорее кощунством казаться должна. Или Глебушка откуда притащил? Видно, и вправду, человек Бога искать начал… Однако, лучше бы "Новый Завет" перечитал…

Впрочем, надо же, как совпало: Григорий, вышагивающий по комнате и машинально взявший со стола раскрытую на этом месте книжку, размышлял - и не без оснований на то - как раз об искушении. О том, что человек обычно не в силах устоять, если предлагают нечто очень для него важное: деньги, власть, большие деньги, жизнь, благополучие близких, даже смерть, как прекращение мучений… А могут просто предложить достижение цели, исполнение того заветного, что не дает спокойно спать по ночам… На что же, на что клюнул Катренко?..

 

Два дня назад, когда Володя в одиночестве мучил упражнениями поджившую ногу, зазвонил телефон. Незнакомый приятный баритон попросил:

- Владимир Иванович, не вешайте трубку. Это не провокация. Вам и Вашим друзьям ничего не грозит. Но Вы должны меня выслушать.

- Слушаю, - спокойно ответил Боец.

- Мы хотим вам помочь. В качестве доказательства наших добрых намерений устроит Вас тот факт, что звоню я, а не мальчики Детинцева ломают входную дверь?

- Вполне.

- Тогда, если Вы не возражаете, приглашаю Вас пивка выпить. Любой кабак неподалеку. На Ваше усмотрение. Через тридцать минут.

- "Пушкарь".

- Заметано.

Боец представил, как его собеседник расплылся в довольной улыбке.

На лестничной клетке он столкнулся с отрешенного вида Глебом.

- Как успехи?

- Нормально, - смущенно улыбнулся Боголюбов, - а ты далеко?

- Сам пока не знаю. Мистер Икс наш проклюнулся, Глебушка. Иду с ним пиво пить.

Володя, уже спустившись на пару ступеней, обернулся к остолбеневшему приятелю:

- Ты вот что, Глеб. К любым неожиданностям будь готов. И, если Гриня без меня объявится, его предупреди…

Глеб простонал уже в спину уходящему:

- Про семью, про семью узнай…

 

На что, на что же клюнул Катренко?

Рифов машинально перевернул страницу.

 

" - Я дам всю эту власть и их славу тебе, потому что мне она отдана и я, кому хочу, даю ее.

Он не врет. Когда Бог помазал этого архангела, чтобы он был главой доадамова века, были даны ему и власть и слава царства земли. Но власть и слава - тяжелое бремя; никто еще не выдержал такого испытания - и Денница был отвергнут. Однако почти две тысячи лет пройдет, пока завершится исполнение над Сатаной Божьего суда, пока же, действительно, имеет он власть над земными царями…

- Итак, если ты поклонишься передо мной, вся она будет твоей.

Странно, но в его предложении нет искушения для меня, мне совсем нетрудно отвергнуть его, поскольку не нужна мне власть и слава. Я люблю этот мир, люблю таким, каким устроил его Господь. Многие невзгоды пришли в него за время владычества моего искусителя, но люди, слабые люди, готовы возлюбить и ближнего своего, и Господа. Их надо лишь направить, подсказать, помочь. Вот только нельзя заставить любить, как невозможно приказать ненавидеть, сидя на царском троне. Любовь, превозмогающая ненависть, должна идти от сердца. Я смотрю в бездонную темноту дьявольских глаз. Я легко вспоминаю подходящую цитату:

- Встань позади меня, Сатана! Написано: "Господу, твоему Богу, поклоняйся и Ему одному служи".

 

Ну, Боец далеко не Христос. Но любого, обратившегося с подобным предложением, ох, как неблизко бы послал. Даже полагать смешно, что на это он мог купиться…

 

- Поймите, Владимир Иванович, я не сомневаюсь в Вас, но Ваши соратники вызывают некоторые опасения. Ведь, в отличие от Вас, им не приходилось воевать по-настоящему. И хватит ли у них психологической устойчивости, чтобы убить, чтобы в последний момент нажать-таки на курок, никто не может сказать. А рисковать я не могу.

- Что ж, Ваши рассуждения здравы. Ребята, действительно, колеблются. Но Вы не рискуете: достаточно того, что есть я.

- Да знаю. Но ведь чисто случайно, каким-нибудь неадекватным действием, или наоборот, невыполнением Вашей команды, они могут испортить Ваш замысел. А без их помощи Вам будет во сто крат трудней. Согласитесь, что при закупке оружия, они здорово помогли. Конечно, у Вас есть прикрытие из ГРУ, но, поверьте, Детинцев не дурак. Через сутки-двое он выйдет и на Старчикова…

- Вы очень хорошо информированы.

- Да. Лучше, чем кто-либо в этой стране.

- Верю, Алексей Степанович.

Чопик улыбнулся. Улыбка была открытой и искренней.

- Вы, я гляжу, информированы не хуже. Или весьма догадливы. Вы были бы очень серьезным противником; но я не оставляю надежды заполучить в Вас союзника.

- Зачем мы Вам? У Вас, похоже, все козыри. Привыкли загребать жар чужими руками?

- Именно так. Еще раз отдаю должное Вашей сообразительности. Мои планы, - Чопик отхлебнул из фирменной керамической кружки и языком слизнул пену с губ, - вполне грандиозны. Но, чтобы достичь цели, я должен иметь незапятнанную репутацию.

- Подсиживаете Стрельца? Но почему Вы решили, что мы согласимся Вам помогать?

- Можете не соглашаться, - Чопика, похоже, этот, с намеками и подковырками, диалог развеселился не на шутку; он едва сдерживал смех. - Вы уже помогаете. Я хочу лишь обеспечить некоторые гарантии это помощи.

- Хорошо. Похоже, наши планы на данном этапе совпали. Но прежде, чем мы будем о чем-либо говорить дальше, объясните, зачем Вам потребовались семьи ребят. И чего Вам по-настоящему от нас надо. Ведь Вы просто могли подстраховать нас, мы бы и не догадались бы ни о чем…

- Догадались бы, догадались. Впрочем, я готов открыть карты. Фактически, для этого и пришел.

 

"Ветер треплет мои волосы, то набрасывая пеленой на глаза, то сдувая их с лица. Подо мной Иерусалим, где я побывал лишь однажды - на праздник Пасхи в тот год, когда мне исполнилось двенадцать, но тогда я смиренно сидел внутри храма, а сейчас я выше крыши его. Я стою над бездной, и - о, Боже! - как меня тянет сделать еще один шаг! Человеку не дано парить птицей, да, видно, не дано и сопротивляться желанию сделать это. Нужно только шагнуть - и почувствуешь свободу полета. Ведь паденье - тоже полет. Очень короткий, но абсолютно свободный. В этот миг освобождаешься от всего: от обязательств, от долгов, от желаний и от долга, от друзей и врагов, от ненависти и от любви; и абсолютно неважно, что так недолго продлится прекрасное мгновение, поскольку оно вдруг становится бесконечностью. Единственный раз за всю недолгую человеческую жизнь могут парить рядом душа и ее бренная оболочка. Единственный раз представитель расы людской может ощутить настоящее счастье. Затем изломанное тело друзья завернут в полотно и упрячут в пещере, а настоящая сущность человечья, познавшая смысл жизни, устремится вверх, в безграничность миров, обустроенных Господом…

Я ложусь грудью на свистящий ветер, нависая над городом, руки сами расправляются крыльями: нет! я не упаду, я смогу полететь ввысь!.. Еще секунда…

- Ну, же! Давай, не бойся! Ибо написано: "Своим ангелам Он даст повеление о тебе, и они понесут тебя на руках, чтобы ты не споткнулся ногой о камень".

Дьявол! Я резко взмахиваю руками, отталкиваясь от ветра, и чудом ухитряюсь сохранить равновесие. Осторожно отодвигаюсь от края портика; слегка кружится голова… Вовремя! Господи, как вовремя встрял этот тип с цитатой из Псалтыря. Он, видно, решил воспользоваться моим же оружием, искушать меня, используя Писания. И настолько его распирала гордость за эту находку, что еще чуть-чуть он потерпеть не мог… Я улыбаюсь, смотрю без страха в пропасть его глаз. Что-то дрогнуло в этой беспросветной тьме: в ней мелькнуло сожаление, он понял ошибку, он осознал, что сам все испортил. Он знает, что на этот раз проиграл. Но есть негласный уговор - я должен ответить ему. Лучшим ответом, пожалуй, будет фраза из Второзакония:

- Не испытывай сверх меры Господа, твоего Бога.

Мой визави поворачивается спиной, отходит, шаркая ногами, начинает спускаться по приставной лестнице с крыла на крышу переднего портика. На противоположном крыле храма неподвижно сидит голубь. Я, не шевелясь, жду, когда он взлетит. Достало бы сил спуститься на землю - а там уж сил хватит идти за проводником моим до самого Капернаума…".

 

- С семьями Ваших друзей, Владимир Иванович, все элементарно. Разумеется, Вы не поверите, что сделано это было в целях их же безопасности. И будете правы, но правы только отчасти. Поначалу, когда я решил, пользуясь столь прискорбным случаем, уж простите великодушно, сыграть свою партию, я хотел только спровоцировать Ваших товарищей на дополнительный порыв к мести…

- Вам это почти удалось, - буркнул Боец, но Чопик не обратил внимания на реплику.

- Но потом выяснилось, что Детинцев тоже интересовался семьями. Не застав никого на месте, он решил, что опоздал, что вы уже спрятали их. Так, что неизвестно, как бы дело обернулось, выйди он на них раньше вас. Вообще этот его поступок противоречит элементарной логике. Ваш однокурсник достаточно примитивен, но порой бывает непредсказуемым, к сожалению. По всему выходит, что лишний он в нашей игре.

Так вот. Семьи надежно изолированы, но содержатся в не самых плохих условиях. Когда все закончится, воссоединитесь, а пока - не обессудьте - ничего больше не скажу. Мне нужны не отряды рыцарей, штурмующие замок с несчастными принцессами, а нормальные Робин Гуды, исполняющие народный приговор. Эту тему закрыли?

Катренко кивнул.

- А теперь о том, что не дает Вам покоя. Зачем я сижу перед Вами. Я думаю, Вы в состоянии меня понять. Хотя, по большому счету, Вам плевать и на мои устремления, и на судьбу всей страны; и я тоже в состоянии понять это. Вы устали. Вам хочется отдохнуть. Это нормально. Но Вам не дают этого сделать, и не дадут, пока все будет оставаться так, как сейчас.

- А Вы, конечно же, все сразу измените.

- Зря иронизируете. Элементарный анализ ситуации - Вы же разведчик, анализируйте - показывает, что ждет страну через полгода: мы потеряем Белоруссию, как уже потеряли, не успев приобрести, Сербию. Снова, уже навсегда, уйдет Казахстан, которому без нас очень плохо, но быть частью страны, погрязшей в войнах, еще хуже. Все силы сейчас брошены на запад, значит, поднимет голову Кавказ. Он уже зашевелился, казаки держатся из последних сил. Фанатичные мусульмане всех южных государств поддержат сепаратистские выступления татарских и башкирских ортодоксов. Страна будет почти разрезана по Уралу. На Сибирь и Дальний Восток уже сейчас с вожделением поглядывают Китай и Япония. Как Вы думаете, что последует дальше? Вопрос, сами видите, риторический. Я ведь говорю прописные истины… Стрельцов же уперся в "опричнину", сделал ставку на тотальную слежку, промывание мозгов и на "войну до победного конца". Поначалу население его поддерживало, поскольку после разгула "дикого" рынка многим, действительно, стало полегче. Но теперь-то только слепой не видит, что хорошо живется опять только "новороссам", то бишь бандитам. Производство хиреет. Растет лишь число производимого вооружения. Но на танках пахать-сеять не будешь, из патронов каши не сваришь. Скоро не станет хватать сил сдерживать народное недовольство. Инертен наш народ, слава богу; терпелив народ. Многие до сих пор желают лишь одного: лежа на печи, дотянуть до лучших времен. Но, черт побери, и до них дойдет вскоре, что со временем может стать только хуже. Вот тогда - страшно! Бессмысленный русский бунт, который никогда не бывал конструктивным, а лишь разрушающим. Гражданская война. И очередные варяги на царстве…

- Не надо меня за Советскую власть агитировать. А мы-то здесь при чем? И Вы?

- Я хочу успеть раньше. И я могу, поверьте, предотвратить хаос, действительно могу изменить ситуацию. У меня есть для этого все. Разум, желание, энергия, отличная команда: экономисты, юристы, политологи, имиджмейкеры; у меня есть поддержка региональных чиновников, купцов, производителей, фермеров, промышленников, которым надоело засилье магнатов от военщины. Я знаю, что предложу народу - социологи по моему заказу провели исследования и в крупных центрах, и в провинции; желания простых людей будут исполнены: мы прекратим войну, внутри страны наведем конституционный порядок, демократические свободы будут сочетаться с защитой государством прав каждого гражданина, налоги будут необременительны, мы вернем институты социальной защиты населения. Любой будет в состоянии получить образование и медицинскую помощь. Поддержку получит инициатива и предприимчивость…

- Как часто наш народ слышал подобные обещания. И давно перестал им верить.

- Вот тут-то Вы заблуждаетесь. Народ всегда верил обещаниям, всегда обманывался и проклинал обманувших. Я же не обману. Потому, что для меня это единственный шанс. Я честолюбив, я хочу стать родоначальником новой Российской династии. Наша страна изнывает от великих потрясений, а я могу возродить не Новую, а Великую Россию. По моим прогнозам, подтвержденным точными расчетами, к сороковым годам мы станем первой державой мира! Но я не имею права узурпировать власть. Иначе при самой мелкой неудаче, - Вы ведь понимаете, что невозможно избежать ошибок - люди вновь почувствуют себя обманутыми. Со всеми вытекающими последствиями. А для того, чтобы народ послушал меня, поверил в меня, поддержал меня, существует лишь один способ. Он сам должен - не выбрать, нет! - п-о-з-в-а-т-ь меня! И позовет, потому, что сейчас сложилась уникальная ситуация. Единственное, что нужно: Вы доводите операцию до конца, я Вам не мешаю, даже помогу, если что-то пойдет не так. Верну семьи, положу приличную пенсию, как несправедливо пострадавшим, и как героям. Вы обретете, наконец, покой и счастье. Об одном покорнейше попрошу: не мешайте потом мне. Мои средства информации по всей стране представят дело единственно возможным образом, так, чтобы люди попросили меня, даже потребовали, освободить их от гнета Стрельца. - Глава региона впервые позволил себе назвать Президента не по фамилии.

- Короче, опять вранье.

- Во благо, во благо. И Вы не станете мне мешать. Более того, Вы абсолютно свободно вернетесь домой, встретитесь с Рыжковым и попросите его прекратить на некоторое время его бурную информационную деятельность. Я не собираюсь замалчивать преступление Детинцева, попустительство Стрельца, нет. Но мне нужна абсолютно выверенная интерпретация этих событий. Одна единственная. И никаких других. Вы ведь не хотите неприятностей будущему свояку?

Боец вздрогнул…

 

Гриня захлопнул книжку и швырнул на стол. Что толку рассуждать о человеческих возможностях, когда все давно предопределено? Где-то на небесных скрижалях уже отмечено и то, что было, и то, чему еще только суждено случиться. Учитель, конечно, прав. Каждое событие вызывает последействие, которое можно прогнозировать. Только все факторы человеку учесть никогда не дано. Но ведь кто-то еще до сотворения мира учел все. И рассчитал все. Все, что последует после первотолчка. Есть такое развлечение: из поставленных вертикально костяшек домино выкладывается определенная фигура так, чтоб, уронив лишь одну костяшку, можно было поочередно завалить тысячи. Мы все - такие костяшки в фигуре нашего причинно-следственного мира. Интересно, какая картинка откроется Всевышнему, когда упадет последняя из его игрушек…

Стукнула входная дверь. Это Боец ушел. Наверное, направился к Рыжкову…

Час назад он вернулся мрачным. Обрисовал ситуацию в двух словах. Слава богу, с Алькой и Ниной ничего страшного не случилось пока. Зато оказалось, что на нас, хотя мы и не подозревали об этом, уже рухнули соседние доминошки. И мы теперь обязательно повалимся на Детку. Все уже решено, ничего от нас не зависит, увы. Нами опять манипулируют. Мы снова пляшем под чью-то дудку. И Боец, несгибаемый Боец согласился принять участие в этих плясках. Противно. Обидно. И ничего не поделать…

Перед тем, как выйти из спальни, куда Гриня удалился, лишь бы не молчать в одном помещении с Катренко, он подошел к посапывающему Глебу. Боголюбов вновь жаловался на головную боль и слабость; и еще до прихода Бойца, Рифов дал страдальцу коктейль из обезболивающего со снотворным и уложил на хозяйский диван. Спящий был бледен. Он лежал на спине, черты лица чуть заострились, словно у мертвого, придав Глебу несвойственную ему одухотворенность. Руки были сложены на груди. "Бородку бы - и вылитый Иисус", - мелькнула мысль. Да уж, что-то случилось с воинствующим атеистом. Неужели можно прийти к Богу через удар башкой о ржавую железяку? И ведь крепенько же что-то в той башке сдвинулось… Рифов уже с беспокойством взглянул на руки товарища: если так пойдет, вскорости, того и гляди, стигматы появятся…

 

Ухмыльнувшись, Чопик поспешил развить успех:

- Кстати, небезызвестная Вам госпожа Пронина ухитрилась сделать самое плохое, что только можно было сделать в этой ситуации. Она вышла на Волкова - помните такого тележурналиста? мы его давно пасем - тот вполне может спровоцировать народ на преждевременные волнения. Вам, подумайте, лично Вам это надо? Ведь я вынужден буду пресечь нежелательную утечку информации.

Боец скрипнул зубами.

- Ложь. Шантаж. Убийство конкурента. Совесть Вас мучить по ночам не станет, будущий благодетель России?

- Ну, уж нет, - могущественный функционер вновь широко улыбнулся. Искренней, располагающей улыбкой. - Я не собираюсь никого обманывать. Все факты будут открыты людям. Но ведь любой факт можно трактовать по-разному. Моя трактовка будет полезна не только мне, но и всей России. И только поэтому я постараюсь не допустить иных.

И Вас я не имею желания запугивать. Более того, я уверен, что это попросту невозможно. Но Вы сами просили объяснений - я дал Вам их; объяснил, что планирую и как намерен поступать при тех или иных вариантах развития событий. Выбор же всегда остается за Вами.

А что касается "убийства". Убивать Детинцева, как мне помнится, намеревались именно Вы. Я же просто хочу воспользоваться удачным для меня стечением обстоятельств. Мне, если хотите, даже жаль способного руководителя и помощника. Но - ради высокой цели - я вынужден им пожертвовать. Ну, а моральный аспект... Детинцев ведь и сам должен был понимать: как аукнется...

 

 

Заключение

 

... так и откликнется. Твой отец позабыл об этом, - нетрезвая, как обычно, мамаша сжатым кулаком размазывала сопли по физиономии. - Но отолью-у-утся кошке мышкины-ы-ы...

- Ты про какого такого отца все, а ма?

- Да ты его зна-а-ешь, - вновь всхлипнула Сельдева. - Он сказал, что это ты ему мой адрес дала-а-а...

Настя, втихаря от матери утянувшая со стола полупустую бутылку, споткнулась по дороге на кухню:

- Что?!

- А то-о-о... Он ждал тебя, ждал. Ты обещала... Потом звонил, но я твой адрес потеря-а-ала...

Едва удержалась Анастасия, чтоб не запустить бутылкой в дурную мамашину голову. А та, не обращая внимания на разгневанную дочь, продолжала лопотать: «Стихи читал. Любил. Из-за пустяка, негра сраного... Сволочь. Сделал детку - и в кусты... И опять пропал, сука-а-а... Убью-у-у...». Дура! Дура! Дура пьяная! Неужели не могла раньше объяснить? Выходит, в тот день, когда дождище лил, когда Сережа неугомонный вместо того, чтобы к матери ее отвезти, решил вдруг на дачу завернуть, мужик трамвайный - отец ее! - ждал встречи с ней в этой квартире!... Что же делать теперь? Ведь проболталась она, не удержалась, ясен пень. Намекнула шефу, что похожий на беглеца тип к мамаше заходил. Еле отбрехалась, когда Детинцев чуть ли не дело стал шить: почему, мол, не доложила... Теперь вот получается, что отца родного подставила. Правда, какой он ей отец? Отродясь Настя его не видала. Дядька чужой. Но все равно как-то не по себе...

Что Сереженьке говорить-то теперь? Ведь внизу ждет, импотент ненаглядный. В джипе своем. Мрачный он в последнее время, усталый. Папаша новоявленный с приятелями, видно, достал совсем...

Странно. Почему не чувствуется радости? Сплошная досада - и на мать бестолковую, что сразу не сказала, и на мужика-дурака, который сто лет не объявлялся, а появился в самый неподходящий момент, и на любовничка неудачного, который сначала упустил папашу, а теперь с усердием, достойным лучшего применения, ловит его, капканы расставляет. Но больше всего досада - на саму себя. За многое. За всю жизнь бессмысленную. За любовь суррогатную. И в первую очередь за то, что не чувствуется почему-то радости...

 

Когда секретарша вышла из подъезда, от Детинцева не ускользнула натянутость ее улыбки. Он приоткрыл дверь внедорожника и довольно грубо втянул Стасю за руку на соседнее сиденье.

- Ну?

- Ножки гну!

Детка рассвирепел, стиснул Настину ладонь так, что у той слезы брызнули из глаз. Придвинулся вплотную и зашипел:

- Ты не груби, Стасенька. Ты что себе думаешь, милая? Если я тебе не вставлю никак, так тебе все позволено? Да это ты, стерва, сама во всем виновата! Не умеешь - не бери!..

Голос его становился все громче, а к концу тирады вообще сорвался в бабий визг.

Но тут же Сергей Петрович стих, улыбнулся виновато, отпустил Настину ладонь и рукой, только что причинявшей боль, провел по рыжим волосам. Анастасия задумчиво рассматривала детские ямочки на гладко выбритых щеках Детинцева, словно через вату воспринимая вкрадчивую речь:

- Так что мать по поводу Рифова сказала?

- Да ничего, в общем, не сказала…

- Знаешь, милая, я вранье нутром чую. Когда меня золотце мое, Лизка, обманывает с очередным хахалем и думает, как ловко меня провела - я знаю. Когда помощнички мои верные бездельничают, вместо того, чтоб землю копытами рыть, стучат на меня - я вижу. И все запоминаю. И припомню потом. Ведь, что посеешь, то и пожнешь, солнышко ты мое рыжее. Так, что ты лучше сразу мне правду открой…

- А чего мне врать-то?

- Не знаю, но обязательно узнаю. - Полковник, продолжая ласково Настю поглаживать, притянул голову женщины вплотную к своей груди, а затем стал склонять ниже и ниже. Та встряхнула огненной гривой, будто шавка, выскочившая из пруда, отпрянула к двери автомобиля, сощурила зеленые без ободочков глаза, оскалилась волчицей. Детка ласково пропел:

- Ах, ты, сука…

И вдруг коротко, почти без замаха, но звонко, влепил Анастасии увесистую пощечину. Потом схватил за воротник блузы и прижал ее - с мгновенно покрасневшей щекой, со сверкающими на ресницах брызгами смертельной обиды - к кожаной спинке сиденья. Повернул ключ зажигания, рванул за торчащий пенис переключателя скоростей, с наслаждением втоптал в пол педаль газа…

Все шло наперекосяк. Детинцев снова, как в далекие годы учебы, почувствовал вокруг себя атмосферу нелюбви. В воздухе пахло ненавистью, завистью, предательством… Где-то он прокололся, где-то наделал ошибок. Вот с семействами "партизанскими", похоже, лопухнулся. Ведь правильно рассчитал: должны были беглецы к женам-детям заглянуть, но не выжидать надо было, а сразу брать, и в домах засады устраивать. Нет же, слежку установил; да ничего она не дала. А когда Больцмана с ребятами направил-таки проверить - наткнулись они на пустые квартиры. Опередил Боец треклятый. Только вот когда успел - непонятно, будто помог ему кто. А Детинцева все время словно притормаживает что-то. Однако, следует признать, что растерял форму господин полковник, растерял… Слишком гладким путь в последние годы оказывался, противников достойных не попадалось, да и Лизка, поди, передком своим старалась, сучка, дорожку ему торила. А он обленился. Вот и растерялся, когда неудачка случилась. Упустил из виду самые важные направления, слишком много внимания уделил перехвату, перекрытию всех путей бегства, а должен был сообразить, что попытаются затаиться. И сразу надо было все связи отрабатывать: помимо родственников тряхнуть и учеников господ преподавателей, да и об учителях подумать, ведь, наверняка, в альма-матер наведались.

Впрочем, работа идет. Семенец, с помощью людей Степаныча, вычислил трех Катренкиных выкормышей в поле досягаемости (остальные - кто погиб уже, кто на фронте, другие - далеко…) - завтра-послезавтра возьмем, поговорим по душам. Больцман со товарищи бурсу шерстит, что-нибудь накопает. Да и удача имеет свойство улыбаться упорным. Вот она сидит рядом, счастливая случайность, слезы льет. Ничего, поплачет - только податливей станет…

Сельдева сидела, отвернув голову к боковому стеклу. Но знала (то ли в еле заметном отражении на фоне мелькающих строений уловила, то ли интуиция подсказала), что снова растянул губы в ухмылочке Сереженька. Не то радость, не то беда ее.

Детинцев притормозил на набережной Мойки. Поднялся с Анастасией на третий этаж особнячка, принадлежащего теперь Службе Безопасности России, провел в комнату и толкнул на диван.

- Теперь послушай, солнышко мое. С этой минуты можешь считать себя в отпуске. Посажу пока сержанта на звонки отвечать. Только учти: из дома ни ногой, ключики я забираю. Жратву тебе Больцман привезет на недельку, а дальше - поглядим на твое поведение. Если припомнишь что про Григория, звони. Если он вдруг объявится, звони немедленно. И подумай, пока время есть, действительно ли тебе нечего скрывать…

Сергей протянул руку. Настя, порывшись в сумочке, молча положила ему в ладонь связку ключей и съежилась на диване. Полковник по-военному крутанулся на месте, пошел не оглядываясь, а уже в дверях бросил:

- Быть может, алкоголичка твоя разговорчивей окажется.

Орлицей взлетела рыжая с дивана, метнулась к выходу, да поздно: стих уже скрежет ключа. Стукнула два раза кулачками по мягкой обивке - что толку? Повернулась спиной к двери, попыталась пяткой достучаться до совести любовника… Потом спрятала лицо в ладони и сползла спиной по двери, ткнулась в колени, застыла в позе эмбриона.

Вожделенная некогда собственная квартира вдруг обернулась элементарной тюрьмой.

 

- Что же мы теперь будем делать, Володенька?

"Когда не знаешь, что делать, делай шаг вперед" припомнилось Бойцу. Он сделал этот шаг и прижал к себе тельце растерянной подруги. Ответил честно:

- Не знаю, Нюша. Наверное, продолжать. Хотя бы потому, что если не заканчивать дел, незачем их и начинать…

Таня высвободилась из объятий, села на тахту и усадила рядом с собой Бойца. Потом она едва-едва коснулась губами щеки Катренко у самого краешка жесткого седеющего уса.

- Что бы ты не решил, Володя, все будет правильно. Но ты решишь потом, а теперь отдохни, тебе стоит отдохнуть, правда… - она похлопала рукой по собственным коленям. - Приляг, не думай ни о чем…

Боец уронил голову, утонул лицом в мягких бедрах, вдохнул теплый, хлебный запах уютной женщины и закусил губу, едва сдерживая готовые брызнуть слезы. А он-то думал, что давно разучился плакать! И на тебе - ласковая рука, почесывающая его мощный загривок, сотворила невозможное: Володя оказался в детстве, в том далеком детстве, когда мама, залив йодом очередные ссадины на мальчишеских коленках, прижимала его к своему животу и приглаживала жесткие его вихры, ласково приговаривая… Потом, когда он уже подростком разбивался на мотоцикле, получал травмы на соревнованиях по гимнастике, как не хватало ему этой ласки. Как не хватало тепла и понимания, чуточку нежности, малюсенькой возможности побыть беззащитным ребенком все годы неудавшегося брака, не складывающейся карьеры. Неужели именно в этом счастье? - в возможности не надевать масок, не драпироваться жестами, не скрываться в позе. В возможности каждое мгновение оставаться только собой: испуганным и мужественным, ласковым и жестоким, грозным и беспомощным… С треском лопнул кокон, расползся надежный панцирь - и обнаженная душа Бойца замерла на трепещущем женском теле, прикрытом тоненьким сатином выцветшего халатика…

Минут пятнадцать Катренко лежал неподвижно. Возможно, он спал, а быть может, умер на это время. Из забытья его вывела обжигающая капля, упавшая на шею. Таня плакала беззвучно, она даже и не плакала вовсе, просто непослушные глаза не могли удержать слезинок: сорвалась первая, за ней - по проторенной дорожке - побежала вторая, а вдогонку уже катилась по щеке третья… Ангел не ощущала ничего, она тоже была сейчас не в этом мире - кажется, она была в раю, - а телесная оболочка ее отозвалась на душевную радость вот так, а не иначе. Но не нам судить о том, кому и как надлежит веселиться, и как печалиться...

Володя, вздрогнув, вернулся в нашу несовершенную вселенную. Не поднимая головы, вытянул руки, обхватил Татьяну за талию, раздвинул носом полы ее халата и нежно поцеловал бледную пупырчатую кожу...

Потом они сидели на кухне, плотными шторами отгородившись от дневного света, от Октябрятской улицы, по которой, позванивая и дрожа, трамваи везли на острова новое поколение влюбленных, плюющее на политические игрища взрослых дядей, не слишком обращающее внимание на далекую пока войну, не подозревающее о трагедии, которая совсем недавно разыгралась у всех на виду. Для них и не существовало пока иных трагедий и иного счастья, кроме всепоглощающей любви...

Горела свеча. Ангел и Боец молча прихлебывали чай. Таня улыбнулась: «Гляди, Володенька!», протянула руку к пламени - ладонью вперед - и замерла. Огонек качнулся, как от порыва ветра, и слетел с фитиля, растворившись в полумраке и оставив над свечкой лишь тоненький виляющий хвостик дыма...

 

Ничего не свершив,
не дождавшись цветения вишен,
прожил семьдесят пять
зим и весен на белом свете -
даже стыдно назвать свои годы… 

Юрий Иванович отдыхал, как обычно, с книгой. Но в последнее время по-настоящему предаться неге не удавалось: мешали беспокойные мысли. Даже любимые танка назойливо напоминали о никчемности прожитых лет; о том, что, несмотря на труды праведные, на сотни выращенных учеников, на повседневные бытовые хлопоты, на раздумья и написанные книги, - ничто не изменилось к лучшему в подлунном мире. Энтропия не убывала. Конечно, она и не могла убывать. В соответствии с высшими законами Вселенной. Но по законам души - не менее высоким - старик не мог сидеть сложа руки, хотя понимал, что усилия его не более, чем капля порядка в океане хаоса. И все же он надеялся, что происходящие процессы - обратимы, что удастся объединить сотни и тысячи таких же энтузиастов, капли сольются в море и удержат систему мироздания в равновесии. Только бы успеть…

То, что сообщил час назад Володя, не явилось для Рыжкова откровением, но и приятным известие было не назвать. Юрий Иванович, разумеется, подозревал, что их ведут: раза два за последнюю неделю он чувствовал слежку, хотя явно определить хвоста не удавалось. Морально Учитель уже был готов к визиту Деткиных подручных. Но старик и догадываться на мог, насколько хорошо информирован обо всех их начинаниях один из ближайших соратников Стрельцова. Зато теперь - после ухода Бойца - даже парочка, целующаяся посреди переулка, казалось, косилась на окна рыжковской квартиры. А в телефонной трубке чудилось постороннее дыхание. И хотя, по словам Катренко, им пока ничто не угрожало, мерзко засосало под ложечкой. Оказалось, что проще настроиться на арест, допросы и даже гибель за правое дело, чем почувствовать себя беспомощной пешкой в чьей-то нечистой игре. Что ж, придется некоторое время подождать, не форсировать события. Юрий Иванович прекрасно осознавал, что противиться сейчас Чопику партизаны не в состоянии. Только вот и сам претендент на Российский престол не в силах манипулировать каждым человеком в этой стране, несмотря на свое могущество. Да, он может изолировать или вообще уничтожить конкретного Рыжкова, он может заткнуть рот журналисту Волкову, может надавить на ребят, поскольку семьи их в его руках. Но он не может отменить мирового порядка. Он не может остановить круги от уже брошенного в воду камня. И Юрий Иванович, этот камень бросивший, тоже их уже не остановит.

Только вот сегодня утром двумя разными каналами ушел в столицу материал о трагических событиях в Питере. Помимо свидетельств очевидцев операции на Октябрятской, там находились сведения о расстреле в подвалах Большого дома - без суда и следствия, вообще без предъявления каких-либо обвинений - тридцати девяти офицеров запаса. В том числе - две фотографии, правда, сделанные с немалого расстояния, на которых был запечатлен момент погрузки трупов в крытые машины. Проследить, куда вывезли тела репрессированных, человеку из разведуправления не удалось. Но Юрий Иванович не оставлял надежды на то, что, благодаря продолжающемуся соперничеству между спецслужбами, всплывут и новые данные, что "сброду" не удастся замести следы…

Вот только… Юрий Иванович отложил книгу и вновь задумался, упершись лбом в ладони. Ведь и эта информация, даже если просочится к людям в ближайшие дни, будет затем использована Чопиком в своих интересах. В большой аналитической статье Рыжкова указывалось и на роль Детинцева в этом беззаконии, и на молчаливое согласие московской верхушки, которой выгодно будет использовать инициативу регионов для оправдания грядущей политики уничтожения неугодных. Но ни разу не прозвучала фамилия местного партийного босса, который не преминет ведь показаться публике в белоснежном фраке, посреди персон, заляпанных дерьмом и кровью. Черт возьми! Вся работа не то, что впустую - еще хуже! Своими руками расчищаем дорогу во власть, быть может, самому опасному диктатору. Срочно нужны неопровержимые доказательства Чопиковской заинтересованности и в подобной трагедии, и в ее последствиях. Срочно нужен совсем иной материал. Но как его можно получить? Чопик пока сильнее. Он явно дал понять, что благополучие заложников напрямую зависит от его "непричастности" ко всему этому делу. Нельзя сейчас, пока жизнь партизанских жен и детей находится в руках главы местных новороссов, проявлять к нему излишний интерес, но и молчать ведь ни в коем случае нельзя… Что же делать?..

Неужели весь опыт прожитых лет и впрямь никчемен, неужто под давлением обстоятельств правда безропотно обернется кривдой? Так быть не должно. И не будет. Юрий Иванович отлепил от ладоней лысую голову, поднялся из кресла и поплелся на кухню заваривать кофе. Предстояло крепко поразмыслить…

 

А Гриня, уставившись в мерцающий телеэкран, сосредоточился на семейных проблемах. Раздумья эти утомляли его даже больше, нежели поручения Бойца, которые доводилось поэту выполнять. Мучила неопределенность. Он из междугороднего таксофона звонил своим родителям и убедился, что с ними все в порядке. Отец с матерью даже не подозревали о случившемся, и Гриня не стал их беспокоить. Теперь же переживал: не следовало ли посоветовать им на время сорваться в какой-нибудь дом отдыха, где переждать смутный этот месяц? Звонил он и Алькиным предкам в Задрюпинск, говорил с Малышом. Сын уже совсем собрался возвращаться, но Рифову удалось уговорить его задержаться на пару недель. К тому времени, надеялся Гриня, Малыш получит письмо, где будут подробные инструкции, как поступать дальше. Завтра Гриня напишет это послание…. Выяснилось, что и Алька пока находится в относительной безопасности, по крайней мере, не у Детки в застенке…. Да, но в лапах еще более опасного типа…. В его же власти - и Глебовские Нинель с Сережкой. Вашу мамашу! Куда смотрели небеса?… А рыжая Маришина дочка? Неужели не врет старая подружка? И на старости лет ждет его прибавление в семействе? Представил Алькино лицо, когда она узнает такую новость…. Кстати, до сих пор неясно, как оказалась жена на рабочем месте своем - с кофточками - если в квартире уже вовсю хозяйничали Чопиковы прихвостни. Неужели все же не дома жила?…

 

- Риф, а Риф! - Глеб оторвался от кроссворда. - Кудесник слова, подскажи: вот па-де-де - это когда вдвоем, па-де-труа - втроем, как мы под музыку Чопика… А когда один пляшет?

- Па-де-один, - тут же откликнулся поэт.

- Здорово, - оценил Боголюбов, - а если серьезно?

- Не помню.

- Вот и я не помню, - уныло бросил Глеб. - Память подводить стала…

- А, - небрежно махнул рукой Рифов. - Не переживай. Может, лучше все это позабыть….

- Я и не переживаю…. А тебе самому никогда не хотелось все забыть?

- Хотелось когда-то, - вспомнил Риф. - Только не мне. Да, не переживай ты.

- Я и не переживаю…

Разговор иссяк. Глеб, действительно, не переживал. Он стал немногословен и спокоен, и даже регулярную мучительную головную боль сносил стоически. Вот уже несколько дней он проявлял завидное безразличие и ко всем партизанским приготовлениям, и к судьбам близких, которые поначалу так волновали его, и, похоже, к судьбе собственной. Могло показаться, что надломилось нечто в душе Глеба Васильевича Боголюбова, некрещеного, военного пенсионера, подполковника запаса, кандидата технических наук, автора двадцати шести изобретений и семи компьютерных энциклопедий, после коленопреклонения в заплеванном питерском подъезде на площадке между четвертым и пятым этажами в день, когда рушился мир. Но сам неофит был уверен, что наконец обрел стержень, которого ему не хватало всю жизнь, который он пытался заменить логикой, целесообразностью, всем, чем угодно… И теперь он знал наверняка, как ему должно поступить.

 

А Гриня ничего не знал. Он вновь заблудился в лабиринте собственных мыслей и мучительно искал выход. Он бросался из стороны в сторону, но всюду утыкался в тупики. Предупредить ли родителей? Но любая попытка предпринять что-то конкретное будет отслежена людьми Чопика - и значит, может только навредить. Написать письмо сыну? С кем отправить? Ведь, похоже, вся партизанская корреспонденция перехватывается…. А когда они прихлопнут Детку, где гарантия, что Чопик исполнит свои обещания? Вернется ли Алька? Неужели у нее все же кто-то есть? И как она примет Анастасию? И вообще, следует определиться с этим отцовством. Единственное понятно, что папашка у рыжей - не негр. Но она - вылитая мать. Поди разберись, от кого могла родить Мариша, и что взбрело нынче в голову пьянчужке, в незапамятные времена бывшей Грининой пассией… В первый визит к Марине Олеговне он так и не дождался Настю; потом, сам собравшись навестить кандидатку в родственницы, звонил, но пьяная Сельдева не сумела найти дочкин адрес, да и объяснить толком, где на Крюковом живет ее кровинушка, тоже оказалась не в состоянии. Сегодня же с самого утра телефон ее не отзывается. Наверняка, на Удельной бормотуху хлещет.... Гриня помотал головой. Ну, что, поэт, птичка божия, допорхался, допрыгался? Понятное дело, за все платить приходится, сам же всем это твердил. Как аукнется… Даже, если все окончится, как в сказке, обещанной возникшим посреди мая Санта-Чопиком, ох, и непросто будет вернуть жизнь в привычную колею. К тому же до светлых времен еще дожить бы надо. Уж больно все в тугой узелок завязалось. Гриня физиологически ощущал, что их бытие является созревшим нарывом, готовым лопнуть и забрызгать все вокруг кровью пополам с липким гноем. Не отмоешься… Но и терпеть уж мочи не осталось. Когда же, наконец, все решится, когда?…

- Завтра!

Поежившись, Гриня покосился на Глеба. Глеб, уронив недорешенный кроссворд на грудь, безмятежно спал. Что ж, разбудим, когда вернется Боец, когда прилетит Ангел и приготовит перекусить. А пока - спи, дружище. Похоже, и впрямь, завтра поглядим, что, кому и как откликнется….

 

 

 

 

Доказательство

 

Телефон в штаб-квартире партизан зазвонил в девять сорок одну.

- Владимира Ивановича, пожалуйста.

Глеб, оказавшийся рядом, молча протянул Бойцу трубку.

- Здравствуйте, Вы меня, разумеется, узнали…

- Да. Слушаю.

- Ситуация осложнилась, Владимир Иванович. Мне доложили, что наш непредсказуемый знакомый намерен сегодня выслать наряд за Рыжковым, а также арестовать Лукьяненко, Бушкова и Старчикова. Уверен, Вам небезразличны и судьба учителя, и судьбы учеников…

Чопик заговорщикам не врал. Напротив, словно карточный шулер, еще и утаил до поры до времени туза в рукаве. Один из агентов Больцмана среди бомжей, пригревшихся на вокзале в Удельной, добыл потрясающую новость о родстве секретарши Детинцева и одного из беглецов. Сведения, разумеется, были ненадежны, требовали проверки, но косвенно подтверждались тем фактом, что полковник сегодня утром уже ездил в Коломяги, где живет мать его любовницы, посаженной под домашний арест. Впрочем, съездил Детинцев безуспешно, поскольку Больцман эту, с позволения сказать, мадам уже отправил в подведомственный наркодиспансер протрезветь маленько... Козыря Чопик, однако, был намерен разыгрывать в другой партии, а исполнителям не полагалось знать о его осведомленности…

Боец выругался.

- Что делать думаете, Владимир Иванович?

- Выход один: действовать на опережение, но…

- Что-то смущает?

Боец промолчал.

Он чувствовал, что наступает момент истины. Он уже знал, что Чопик сейчас выведет их на Детку, и даже предполагал где. Но не хотелось Володе принимать эту помощь, ох, не хотелось. И, сломя голову, без рекогносцировки, бросаться в драку тоже не хотелось. Только вот и задумываться над происходящим было нельзя. Как смертельно опасно спать замерзающему; а можно ему только двигаться: бежать, идти, ползти... И Катренко пополз:

- Когда?..

- Вас не интересует где? - Чопик явно забавлялся.

Владимир продолжил начатую в прошлый раз игру в отгадалки:

- Мойка. На пересечении с Крюковым.

- Браво!

- Ну, да. Бис. Так когда?..

 

Детка рвал и метал. Снова, снова удача, поманившая было улыбкой, нагло поворачивается к полковнику гораздо менее привлекательной стороной. Он планировал выяснить с утра, что же все-таки неладно со взаимоотношениями курсового рифмоплета и рыжей стервозы Стаськи. Однако, будь оно неладно, взломав с помощью местного полицмейстера двери старшей Сельдевой, он обнаружил только батарею пустых бутылок в захламленной квартире, пустую полузастеленную грязную постель, да две монеты, вероятно, оброненных хозяйкой у самого выхода. Примчавшись в контору в намерении притащить на допрос всех, кто когда-то был связан с Катренко, он столкнулся с непредвиденными проблемами: из двух районов города донесли о беспорядках, а в Университете дизайна было обнаружено взрывное устройство, причем террориста, похоже, можно было настигнуть по свежему следу. Самых надежных людей пришлось задействовать, а с остатками гвардии думать о том, чтоб взять без шума видных должностных лиц конкурирующей спецслужбы, было наивно. Опять приходилось откладывать на потом (только Больцману дал указание наведаться к старику Рыжкову); к тому же, как назло, позвонил и назначил встречу Степаныч. Явно, намерен сношать…

 

Была у шефа, поигрывающего в демократию, идиотская манера проводить разговоры тет-а-тет вне кабинетов. Обычно он, словно Багдадский халиф, ходил «в люди», выбирая для свиданок пивняки, привокзальные рестораны, а то и обычные лавочки в парке. На этот раз Чопик поджидал Детинцева в малюсеньком кафе на набережной Карповки. Некогда, занимая почти весь застекленный первый этаж "сталинского" дома, тут гудел пивной бар "Янтарный". Однокурсники Сергея Петровича в те времена считали его своим, домашним, подшефным. Потом, при "перестройке", предприятие общепита прикупил нувориш, намеревавшийся "ковать железо, пока Горбачев". Новый хозяин соорудил из курсантской вотчины ресторан "Зурбаган" для богатеньких. Но и этот проект приказал долго жить еще до начала новоросской эры. Теперь кто-то из патентованных индивидуалов устроил в левом крыле кабака небольшую выгородку и торговал паленой водкой и разливным пивом. "Интересно, это совпадение, или Степаныч специально воспоминания во мне пробуждает?" - усмехнулся про себя Детинцев. Сам же, подойдя к замызганному столику в темном углу, пожал протянутую руку и расплылся в улыбке:

- Привет, Степаныч!

- Присоединяйтесь, господин барон, присоединяйтесь…

Полковник, продолжая улыбаться, подсел. Чокнулся с Чопиком, выдохнул, хлебанул из заполненного на треть тонкостенного (как когда-то с чаем, в поездах) стакана. Занюхал чернушкой и потянулся за пивом.

- Какое, Лешь?

- "Балтика". Номер четырнадцать.

- Потянет. И где только такие кружки откопали?..

Приподняв классическую стеклянную кружку советских времен выше уровня глаз, Детинцев заглянул под донышко. Так и есть: желтой краской на дне поставлена отметина. С наслаждением окунул губы в светлую пену и зажмурился. Отмотать бы лет двадцать назад, когда жизнь была простой, как угол дома… А за соседними столиками шумели поношенные пьянчужки, для которых время давно остановилось. И они не подозревали, что один единственный неосторожный жест, единственное движение в сторону скромной парочки может стоить любому из них жизни. В своем неведении они были счастливы - идеальные жители будущей страны.

Чопик молча ждал, пока Детинцев расслабится.

- Ну, что, Сергей, как дела с поисками?

- Неважно, Леша, если честно. Закопались сволочи. Я пашу - жопа взмокла. А продвигаюсь со скрипом.

- А хоть что-то?

- Кое-что. Проверяем старые связи. Эти суки без помощи столько не продержались бы. Мы надыбали учеников Катренко, которые в городе. Вышли на куратора нашей курсантской группы, отношения с которым поддерживал Рифов. Возьмем сегодня…

Чопик смотрел на полковника и представлял, как сползает с плеч Лизы черное платье, открывая яркие пятна сосков на беленьких холмиках ее детских грудей.

- Сегодня ты Рифова возьмешь, полковник. Через полчаса. Он должен быть у твоей секретарши. Ты хоть знаешь, что она - его дочь?

- Что?!..

 

Держа в левой руке рыжую копну, Детинцев с наслаждением почувствовал, как тонет в мягком животике Стаси его увесистый кулачище. Секретарша переломилась пополам - не в силах ухватить хотя бы капельку воздуха широко раскрытым ртом. Дернув за волосы, полковник швырнул ее на тахту.

- Значит - отец?!

Онемевшая женщина лишь дернулась, одновременно кивая и пожимая, словно в недоумении, плечами.

- Значит - не приходил?!

Еще раз оглянувшись на учиненный им разгром в небольшой квартирке, где и кошку то спрятать негде, Детка надвигался на Сельдеву.

Анастасия лишь пискнула, отрицательно мотая головой.

Бывший покровитель приподнял ее, ухватившись за ворот халатика, и стал остервенело хлестать по щекам:

- Я предупреждал: не смей мне врать! Вот тебе, падла! Вот тебе! Вот…

Горохом поскакали на пол пуговки, распахнулись полы халата, удерживаемые лишь пояском. Вырвались из плена ткани трехлитровые банки грудей. Полуобнаженная, растрепанная, вся в слезах, перепачканная текущей из разбитого носа кровью, Стася, тем не менее, выглядела чертовски сексуально. И Детинцев с удивлением обнаружил, что давно возбужден - да еще как! - его обычно такой капризный орган. Осклабившись, стрелецкий тысяцкий со всего маху заехал в подбородок несчастной любовнице. Она рухнула на ковер. Детка постоял над ней минутку, расставив ноги, теребя с блаженной улыбкой вздыбленный член. И, стащив с бесчувственного тела белье, улегся на сотрудницу. На этот раз сбоев не было…

Через несколько минут со счастливым чувством исполненного долга он поднялся и застегнул брюки. Безучастно оглядел лежащее перед ним тело. Добрался глазами до циферблата дамских часиков на откинутой Настиной руке и вздрогнул.

Взгляд Детинцева стал осмысленным, скакнул на настенные часы, затем - на мигающие зеленые цифры электрического будильника: почти час он тут развлекается, а Рифа нет, как нет. Полковник напрягся. Осторожно подошел ко входной двери и посмотрел в скрытый глазок. На лестничной площадке чисто. Вдоль по стеночке подобрался к окну, слегка отодвинул штору…

Небольшой дворик, за ним решетчатая ограда, выщербленный тротуар, неширокая проезжая часть и гранитная набережная грязной Мойки. Ни единой души. Ни прохожих, ни бездомной собаки; даже птиц на деревьях не видать. Чуть правее - на той стороне дороги - стоит его одинокий джип. А на другом берегу речки, наполовину скрываемая буйной зеленью, высится арка из красного кирпича. В иное время Детинцев получил бы удовольствие от архитектурного шедевра, но сейчас эту красоту можно рассматривать только как идеальное место для снайпера. А стрелять Катренко умеет, черт бы его подрал. Детка машинально пошевелил пальцами зажившей уже руки и вернул штору на место…

Как же так? Неужели ловушка? И кто? - Степаныч?! Заныло в груди. И словно прозрение - Лизка! Ох, растерял нюх полковник, растерял…. Ну, дайте только выбраться! Впрочем, может быть, и пронесет. Пока никого не видать, никто не палит. Детка вынул из кармана "Моторолу", набрал номер, второй, третий. Не отвечал ни один абонент - даже дежурный по управлению. Вероятно, аппарат сломался. Бросился к телефону. В трубке - мертвая тишина…

Приоткрыл входную дверь. Крадучись, спустился по лестнице: место вохровца за столом пустовало. Выйти сразу на улицу не решился. Позвонив безуспешно в три квартиры, вернулся и надежно запер дверь.

Застонала Настя. Детка сладко ухмыльнулся, плеснул ей в лицо воду из кувшинчика, стоящего на столе:

- Просыпайся, солнышко. Нам пора. Мы с тобой, сука рыжая, еще побрыкаемся…

 

Самое выгодное место, конечно же у Бойца…

Сразу после звонка "благодетеля", Володя на частнике домчался до Мариинки. Оттуда по набережной прогулялся до пересечения канала с Мойкой и с видом любопытствующего сунулся в подъезд особнячка. В обширном фойе у подножия лестницы стоял стол, за которым сидел боров в форме вохра и беседовал с чернявым штатским. В устремленных на него взглядах Катренко почувствовал опасное узнавание и быстро ретировался. Улыбки Больцмана он уже не видел.

Подъезд отпадал. Пройдясь вдоль реки, Боец прикинул план боевых действий на свежем воздухе и поспешил воротиться домой за товарищами…

Теперь он, забросив удочку в радужную от нефтепродуктов воду, сидит на небольшой пристани для катеров. Брошенный прямо на гранит рыболовный плащ скрывает от случайных глаз "кедр" с коллиматорным прицелом. В кобуре под мышкой - "гюрза", в холщовом подсумке на поясе - граната. Неплохая экипировочка для рыбака… Напротив - протока, уводящая внутрь Новой Голландии. Там бы - на арке - устроиться, но времени организовать доступ в закрытое учреждение нет. Впрочем, поднявшись по гранитным ступеням, попадаешь на набережную прямо напротив входа в этот "сбродовский" курятник. С пристани вход не виден, но и сам Катренко не просматривается ниоткуда. Зато он хорошо видит пешеходный мостик, на котором переминается с ноги на ногу Гриня. В руках у поэта веник из ярких цветов. В дипломате у ног затаился "скорпион". Риф читает книгу и время от времени нетерпеливо поглядывает на часы. Его девчонка явно опаздывает… Глеб же - в потертых джинсах и выцветшей дырявой футболке (одет явно не по сегодняшней - солнечной, но прохладной погоде) - примостился на постаменте ограды с початой бутылкой дешевого винца. "Глок" за спиной, под футболкой. Абсолютно не заметен. Редким прохожим бросаются в глаза лишь белый пластиковый стакан с фиолетовым содержимым да надкусанный бутерброд с кильками. Завтрак аристократа. От особнячка Боголюбова отгораживает небольшая будка электрической подстанции…

Почти над Катренко, безразлично поглядывая на партизанские приготовления раскосыми фарами, дожидается хозяина слоноподобное авто с заляпанными грязью номерами. Но разобрать можно: А523НХ; а значит, полковник в особняке. Под днищем джипа ждет полковника пластиковая мина - подарок Чопика. Ждут и заговорщики...

Со стороны Поцелуева моста, никем не незамеченная пока, влекомая шестым чувством к месту неизбежной уже трагедии, летит Ангел.

Гриня в очередной раз косится на часы. Одиннадцать минут третьего. Он следит за дверью уже тридцать шесть минут…

 

- Ты все поняла, стерва?

- Ясен пень, - шепнула распухшими губами Настя, морщась от боли в завернутой за спину руке.

- Тогда - вперед!

Детинцев тихонько подтолкнул секретаршу, та приоткрыла дверь подъезда. Никого не видно. Осторожно, загородившись, словно щитом, униженной женщиной, Детка сделал пять шагов по направлению к воротам. Повел глазами: на арке, в зарослях у ее подножья, на набережной - ни единого движения. Метрах в пятидесяти на мосту маячит какой-то влюбленный дурак. До спасительной машины - метров тридцать…

 

Влюбленный дурак, отчаявшись дождаться свою пассию, раздосадовано зашвырнул букет в реку…

 

Увидевший сигнал Боец отправил туда же удочку, сорвал покрывало плаща, схватил "кедр" и взлетел наверх, к гранитному парапету, уже на ступенях откидывая приклад…

 

Из-за подстанции, ломая все планы, появился Боголюбов. Он уже по ту сторону забора, на территории ведомственного здания - и стремительным шагом приближается к остолбеневшей паре. Неофит спокоен, ибо "не может человек ничего принимать на себя, если не будет дано ему с неба". Он целеустремлен, он уже отрешен от всего мирского… Вот только чертовски хочется ему чего-нибудь съесть… На ходу выхватил из-за спины пистолет, но тут же, словно обжегшись, отбросил в сторону. В руке появилась невесть откуда взявшаяся граната - вроде спрятать-то ее негде было. И тут же сведенными от напряжения пальцами Глеб решительно рвет кольцо…

 

Детка, обхватив левой рукой Настю за шею, сливается с ней - Бойцу не поймать теперь в светлое пятнышко прицела ни одной незащищенной части полковничьего тела. Запястье руки с пистолетом Детинцев положил - для упора - на женское плечо, направил ствол в сторону Боголюбова и трижды лихорадочно нажал на спуск…

 

Гриня видит ствол автомата и голову Бойца над гранитом. Видит демарш Глебушки. Но только теперь вдруг бросается в глаза - и сразу весь мир застит - рыжая всклокоченная шевелюра Деткиной спутницы. "Костром пылала спутанная грива твоих волос…". Черт! Риф не понимает, как такое могло случиться, куда смотрели его глаза, куда глядели небеса, куда подевался космический поводырь, не предупредивший об этом невозможном совпадении. Заорав во всю глотку: "Вашу мамашу!!", но не слыша собственного голоса, он гигантскими скачками бросается в эпицентр событий. Теряя на полпути так и не раскрытый дипломат, так и не дочитанное "Евангелие от Христа"…

 

Две пули свистят над ухом Глеба. Третья проходит сквозь сердце. Глеб Васильевич этого ждал, ждал давно, с того момента, когда в страшном подъезде услышал плач Таниного сына. Господи Боже! Как давно - целую вечность назад - было это. С тех пор успел понять он бесперспективность мщения, тщетность страстей, нищету славы и грязь богатства, успел почувствовать никчемность ненависти и величие любви. Успел поверить в праведность искупительной жертвы. И ловя грудью взметнувшуюся вдруг землю, роняя вверх и вперед согретую в руке гранату, Глеб окончательно уверился в том, что теперь-то все будет хорошо. Он принес себя в жертву, пытаясь отвести неизбежную кару за умышленное убийство человека от семьи, от друзей, от непутевого своего народа. Глеб расплатился по всем векселям и умер. С улыбкой. Многие ли из нас смогут так?

 

Миниатюрный смертоносный ананас катился прямо под ноги неподвижно застывшей в неестественном объятии парочке. Мгновенно среагировав, Детинцев отпустил сжимавшую горло девушки руку и толкнул секретаршу к разрывному снаряду, пытаясь упругим, плотным, недавно желанным куском мяса отгородиться от взметнувшегося роя беспощадных стальных ос…

В тот же миг Рифов сбил на землю дочь, накрывая собой.

А тренированное тело могущественного полковника Службы Безопасности России было разорвано в клочья…

А в пяти метрах от взрыва уже был Боец. Поняв, что все рушится, он пытался вмешаться, но не позволила страшная боль - так некстати дала знать о себе рана бедра. Фактически на одной ноге, размахивая бесполезным автоматом, Володя допрыгал до центра двора, когда раздался грохот…

А около джипа, вытянув руки ладонями вперед, с исказившимся от перенапряжения лицом, с криком "не-е-е-ет!" на корточки присела Ангел…

 

Все это Гриня - словно двадцать пять лет назад, в злосчастном «Востоке» - видел уже со стороны. Скорчившуюся клубочком, сотрясаемую рыданиями дочь. Неподвижного, крестообразно раскинувшего по земле руки Глеба. Истекающего кровью, дырявого, словно решето, Детинцева. Невредимого и недоумевающего по этому поводу Бойца. Татьяну, сползавшую без чувств на асфальт по огромному колесу Деткиного автомобиля... Поднявшись выше, он заметил воющие и мигающие полицейские машины, спешащие к месту трагедии. Потом всю картинку каким-то вихрем стало закручивать, затягивать в гигантскую воронку все быстрее и быстрее; в глазах потемнело, как от яркого света. Замелькали разрозненные кадры: книжка на мостовой машет под ветром листами, будто собираясь взлететь следом за Гриней; секундная стрелка на огромном циферблате совершает последний прыжок, становясь строго вертикально: все - ровно тринадцать минут третьего...

Последнее, что подумал поэт, прежде чем провалиться в пустоту: «Вот и аукнулось каждому...».

 

 

Следствие

 

Книга, поставленная корешком на ладонь, открывалась всегда на одном и том же месте, на той самой странице, по которой, нервничая, миллион раз провел пальцем Гриня - в день покушения, топчась на Краснофлотском мостике. Вряд ли умел он тогда воспринять написанное; ряды черных закорючек не затрагивали его души, не воздействовали на сознание... Или ..?

 

"Боже, но ведь они, действительно, не понимают, что нужно жить иначе; они не в состоянии представить, что можно прощать бескорыстно. Что должно людей любить. Ибо даже цветок вянет без любви, собака кусает, кошка - уходит. Человек озлобляется и мстит. В основе феномена мщения всегда лежит нелюбовь, сиречь страх. Не ненависть, нет; сама ненависть - тоже порождение страха. Боятся человеки не только и не столько врагов своих, сколько друзей, родственников и самих себя. Боятся показаться слабыми, неблагодарными, чужими. Поскольку не чувствуют в сердце своем любви ни к себе, ни к ближним своим. И не ведают, что стоит только полюбить эту жизнь, этот мир всем сердцем, стоит себя - творение Божие - полюбить, как всем станет видна эта Любовь. И родные, и друзья и враги почувствуют ее - и уже не надо будет никому ничего доказывать, притворяться, лгать. Не надо будет заботиться: а как я должен выглядеть, чтобы другие не подумали обо мне плохо. Никто не станет думать плохо о том, кто любит его. Не останется врагов. И будут все - братья и сестры.

Как? Как донести эту мысль до тех, чей разум спит? Быть может, изобразить схематически?

Нет, надо было оставаться на горе. Там под сенью олив думается лучше, и не отвлекает никто.

Вот опять: храмовые книжники идут толпою, подталкивая женщину. Сейчас начнут просить, нет - куда там просить? - требовать, чтоб я свершил суд. И станут смотреть, чту ли я закон. Только того не понимают, что единственный закон, единственный судия, истинный судия человеку - Бог. Бог, который всегда и всюду с нами - совесть…

Да. Нужна схема. Вот если очертить круг, означающий не тело, но дух, мысль отдельного человека…

Дергают за руку: "Учитель! Учитель!".

Господи, опять?

"Учитель, эта женщина была застигнута в ту самую минуту, когда совершала прелюбодеяние".

А вот этот круг - еще один человек, вот - еще один… Они касаются друг друга, иногда пересекаются, иногда накладываются друг на друга…

"А в законе Моисей заповедовал нам побивать таких женщин камнями. Итак, что Ты скажешь?"

Я поднимаюсь, ногой заметая начертанное на земле. Потом… Ну, что сказать? Не буду же я нарушать Моисеев закон. Я даже улыбаюсь этой мысли. А вот хотя бы на время избавить их от страстного желания судить, приговаривать и исполнять приговор все же придется:

- Кто из вас безгрешен, пусть первый бросит в нее камень.

… Так пожалуй: внешняя окружность - царство Божие, у него нет грани, поэтому окружность - лишь символ. Внутри - окружность, означающая царство Небес, основа которого - вера человеческая. Произрастает она из любви. Вот этот маленький кружок - любовь к отцу с матерью, вот этот - к чадам своим…

Ну, вот. Раньше шум мешал сосредоточиться, теперь отвлекла внезапно наступившая тишина. Храм пуст, лишь посередине стоит - в себя прийти не может - испуганная до полусмерти сестра моя.

- Женщина, где они? Никто тебя не осудил?

- Никто, Господь.

- И я тебя не осуждаю; иди и отныне больше не греши".

 

Юрий Иванович отложил чтение. И подобная трактовка Благой Вести, придавая Христу сугубо человеческие черты, не свободна от основного изъяна монотеизма: проповеди слепой веры в могущество и надежды на милосердие Божье. В данном варианте Иисус пытается уйти, отстраниться от чудес, но даже он не в силах отучить людей от привычки уповать на помощь небес. Как же сделать так, чтобы "самому не плошать"? Чтобы каждый принимал решения самостоятельно, и нес за них ответственность? Можно, можно найти и в христианских притчах указания на то, что Всевышнему угодна инициатива человеческая. Талант, мол, в землю нельзя зарывать... Но почему, а? Да потому, что Ему так угодно!..

Нет! Насколько Рыжков знал Гриню, тот вряд ли мог серьезно воспринимать сие «писание». Ведь любая творческая личность, даже полагающая, что способности даны ей свыше, все равно, в глубине души считает себя именно Творцом, то есть равным Богу. И, пожалуй, небезосновательно; тем более, если мы - и впрямь - созданы по образцу и подобию, а значит, и с возможностью творить. Разница - лишь в масштабах, но не в сути...

Впрочем, неважно. Важнее другое: любая из религий, так или иначе, формулирует единый универсальный закон, действующий в нашей Вселенной. В христианстве: «не судите, да не судимы будете». Нет, это даже не формулировка закона. Скорее, одно из возможных следствий...

 

Следствие по объединенному делу расправы над отставниками и покушения на начальника Северо-западного управления СБР курировал Больцман, который, кстати сказать, принял опустевший после гибели Детки пост. Поэтому, оно было недолгим. Следствию все было известно заранее. И было ясно, какой приговор будет вынесен участникам террористического акта Чопиковым карманным судом. В полном соответствии с предварительными договоренностями, так сказать...

 

Зато широко публике ничего известно не было. Следовало широкой публике все объяснить. Опять-таки в полном соответствии с заранее оговоренной легендой…

 

Спустя четыре с половиной месяца после трагического майского дня по всем телевизионным каналам транслировались одни и те же кадры. Передача велась из зала заседаний бывшей Государственной Думы. Кандидат на российский престол в двухчасовом докладе заявил народу, уже несколько отвыкшему от подобного обращения:

"Дорогие сограждане!..

Нам выпало жить в период сложный и бурный, как в международном плане, так и во внутриполитическом отношении...

... К началу нынешнего века на международном горизонте вновь сгустились тучи. Пользуясь временным ослаблением российской позиции, связанным, в первую очередь, с преступными действиями руководства страны, начиная с Горбункова и заканчивая Ельниным и его приспешниками, резко возросла агрессивность империализма - и прежде всего американского. Очаг напряженности на Балканах перерос в пожар войны у самых границ России. А с тех пор, как были подписаны и ратифицированы договоры об объединении с Белоруссией и братской Сербией, огонь бушует уже и в нашем общем доме...

... Вопреки половинчатой политике центра, доблестным вооруженным силам Новой России, совместно с полицейскими подразделениями и народной милицией, удалось победоносно завершить антитеррористическую операцию на Кавказе. Бандиты получили по заслугам, но экономике Чеченской республики за годы их владычества, был нанесен огромный ущерб. Народы Кавказа оказали своим соседям безвозмездную братскую помощь, государство приняло все меры по восстановлению народного хозяйства, однако последствия трех военных кампаний ощущаются в республике до сих пор...

... К сожалению, еще ряд областей Новой России стал проводить в жизнь сепаратистскую политику. Усилились центробежные устремления на местах, стали расти аппетиты удельных князьков. Зачастую номинальные руководители регионов шли на поводу у лиц, имеющих реальную власть, а именно, у руководителей силовых структур и ведомств, в частности - Службы безопасности России. Непомерные амбиции «стрелецких» военноначальников, стремящихся к личному господству, привели к тому, что повсеместно стали нарушаться основные права и свободы граждан нашего демократического государства…

… И только самоотверженные действия чудом спасшихся офицеров не позволили зарвавшемуся военному чиновнику прибрать к своим кровавым рукам весь Северо-запад. Честь и хвала им за это. И вечная память погибшим героям…

... Таким образом, при полном попустительстве со стороны главы государства, с его молчаливого согласия, в регионах стали осуществляться противоправные действия, возвращающие нас во времена культа личности и массовых репрессий тридцатых-пятидесятых годов прошлого столетия. Сам же господин Президент Новой России, Глава Временного Объединенного Правительства, Председатель Комитета Обороны, Главнокомандующий Вооруженными силами и прочая, и прочая, уверовавший в собственную непогрешимость, чрезмерное внимание уделял борьбе со своими политическими противниками, закулисным интригам, раскрытию дворцовых заговоров, забыв о том, что Москва, а тем более Кремль, - еще не вся Россия…"

Дорогие сограждане, призвавшие-таки Чопика, зевали и в нужных местах апплодировали бурно и продолжительно.

После анализа внутренней и внешней политики докладчик перешел к ближайшим экономическим задачам, стоящим перед страной, и методам их решения. Все, что он говорил было абсолютно справедливо, разумно - и оттого еще более скучно. Слушатели откровенно дремали. Время от времени в президиум доносились единичные выкрики из зала: "Правильно! Верно!"

Дальнейшие перспективы также были четко очерчены в докладе: прекращение войны с НАТО и обуздание вновь поднимающих голову чеченских и казахских сепаратистов; воссоединение с Малороссией, Финляндией и Польшей; разумеется, на добровольной основе; восстановление попранных Стрельцовым гражданских прав и свобод; усиление борьбы с преступностью; развитие демократии и рыночной экономики; умелое государственное регулирование производства основных товаров народного потребления; социальная защита трудящихся; гарантии получения образования и медицинской помощи всем слоям населения…

Впервые за последние два десятка лет выборные делегаты, приехавшие со всех концов страны на съезд партии "За Бога, Царя и Отечество", голосовали единогласно...

 

Персональный пенсионер Владимир Иванович Катренко, получивший за два дня до этого орден Апостола Петра из рук исполняющего обязанности Государя Росии, телевизор не смотрел.

 

Правда, было все же одно обстоятельство, оставшееся загадкой для следствия. И, естественно, о нем никогда не узнали даже те, кто не отводил взгляда от голубых экранов.

С места происшествия исчез Рифов.

Не то, чтобы кто-то спрятал труп. Нет. Гриня канул в Лету, провалился сквозь землю или вознесся на небеса - пропал, словно его и не было никогда. Следователи обеих прокуратур, подробно изучив все обстоятельства дела, подвергнув перекрестному допросу участников событий, оставшихся в живых, внимательно осмотрев место происшествия, подвергнув тщательнейшему обыску партизанскую берлогу, пожимали плечами. Рифов Г.А. не числился в репрессированных, впрочем, как и Чухлонцев А.В., до сих пор никак себя не проявивший. Косвенные свидетельства присутствия Рифова в Петрограде имелись: в частности, его родственники в Поволжском городишке Задрюпинске подтвердили звонок из Питера. Но не было никаких оснований, кроме свидетельств очевидцев, полагать, что этот отставник хоть каким-то боком причастен к акту возмездия. Мотивы сговора свидетелей оставались неясны, заговорщики в один голос настаивали на деятельном участии Рифова; но следователи привыкли верить только фактам. Обнаруженный в полусотне метров от заминированного джипа кейс со складным автоматом чешского производства и валяющаяся на набережной книжка религиозного содержания абсолютно ничего не доказывали. Их присутствие вполне объяснялось куда менее мистическими причинами. Следствие справедливо решило не умножать сущностей и чуть было вообще не исключило Гриню из рассмотрения. Но вмешались сверху. И даже не Больцман.

По прямому указанию "самого" следствие сочло Рифова погибшим во время акции. Во избежание кривотолков, было устроено торжественное захоронение двух закрытых гробов. Закрыли и дело. Катренко удостоился ордена. Боголюбову и Рифову присвоили - посмерто - звания Героев России. Невостребованную книгу, которая постоянно открывалась на одном и том же месте, выпросил себе Рыжков…

 

Да, - думал учитель, - это лишь четкая и красивая формулировка лишь одного из возможных следствий. В принципе, каждый в состоянии вывести (и выводит) из закона возмездия - или, если хотите, закона адекватной реакции - собственное следствие. С весьма высокой степенью вероятности персональная формулировка будет совпадать с одной из уже придуманных людьми за недолгую, но очень бурную историю человечества. Как правило, зная личную формулировку любого человека, можно предсказать, как будет вести себя он в тех или иных передрягах. Иисус из Назарета формулировал так: "А я говорю вам, чтобы не противились злому. Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую". Хотя до этого говорилось: "Око за око…".

А ребята сами выбрали свою судьбу. Сами согласились отвечать за собственный выбор. И ответили. Возможно, это лишь эпизод - крохотный, неприметный - с точки зрения глобальных понятий: вселенная, вечность, бесконечность… Но для каждого из них он стал единственно возможным вариантом развития собственного мира.

Можно пытаться подогнать их поступок под известные формулы.

А можно и не пытаться…

 

 

Э П И Л О Г

 

Все было, как всегда. Россию который век лихорадило. Верхи перегрызали друг другу глотки в борьбе за власть. Низы спивались, помахивали кистенями на большой дороге, рылись в помойках. Но Россия жила. Чопик обустраивал свою империю. Человек умный, гибкий, жестокий и властный - он пока удерживал страну в повиновении. Ему по-прежнему удавалось устраивать грязные делишки, без которых немыслима большая политика, чужими руками. А контроль над масс-медиа позволял манипулировать умами подавляющего большинства населения. Справедливости ради, отметим, что почти полгода Россия не воевала - и внутри страны, и за ее пределами многие вздохнули с облегчением. Некоторые же успехи в экономике подняли авторитет государя на невиданную уже четверть века высоту…

Как и раньше, среди рекламы отечественных продуктов острый глаз время от времени выхватывал клипы, отмеченные логотипом "Z-ромб". Весьма двусмысленные. Господин Волков играл в оппозицию; власти играли в терпимость - правила игры соблюдались. Нигде и никогда не были обнародованы сведения об истинном участии действующего монарха в череде событий, вознесших его на престол...

 

В конце мая 2004 года к воротам Серафимовского кладбища от Старой Деревни подкатил редкий теперь в Петрограде - среди новеньких тольяттинских минивэнов и могучих горьковских "Атаманов" - видавший виды фольксваген "Бора". Из него вышел Боец. Он почти не изменился, только упрямые жесткие волосы его совсем поседели, да немного отрасло брюшко. Бывший террорист вынул из объемного багажника складную инвалидную коляску. Открыл заднюю дверь автомобиля и вынес на руках Ангела, цепко ухватившую Катренко за шею. С другой стороны с трудом выбрался из машины здорово постаревший Рыжков. Бок о бок покатили мужчины коляску с Татьяной, державшей на коленях огромный букет, по аллее мимо аккуратных могильных оградок, продолжая начатый в дороге разговор.

- Эти идиоты, светила медицинской науки, бля, ничего конкретного сказать не могут. Уверяют, что Нюша обезножела от нервного потрясения, что никаких признаков экстрасенсорики у нее не обнаружено, что - слава богу - прогноз на восстановление двигательных способностей благоприятный…

- Насколько? - с трудом ворочая все менее послушной с годами челюстью, поинтересовался Учитель.

- Года через два…

- Не слушайте их, Володя, не слушайте, дядя Юра, - зачастила по обыкновению Татьяна. - Я чувствую, что сила возвращается. Правда. Я скоро встану. Я знаю…

- Погоди, Танюша, не волнуйся, тебе вредно... Впрочем, разволнуешься тут. Отчего ученые наши всегда такие кретины? Они не видят феномена под собственным носом!

- Так ведь ни хссс-хрена и нет, - в улыбке оттопырил челюсть Рыжков.

- Ага. А мне во сне приснилось, как туча осколков зависла в воздухе у самой моей рожи и осыпалась вниз!

- Господи! Ну, сколько же вам объяснять. Я их остановила, но очень много сил понадобилось. Вот ноги и отказали. Врачи не виноваты, что у меня нету сил пока …

Они свернули на перпендикулярную аллею и сразу же остановились, оборвав речи на полуслове.

 

Чуть впереди, в тени огромных ветвистых тополей, у двух одинаковых обелисков стояли красивая гордого вида женщина лет сорока и молодой парень, отчаянно похожий на курсового рифмоплета четверть столетия назад. Визит их завершался, через минуту мать с сыном тихонько попятились от могил, прикрыли за собой дверцу общей оградки и ушли, не оглядываясь, через дальний конец кладбищенской улочки.

Окликать их не стали. Рифовы, в отличие от Боголюбовых, избегали общения с бывшими соратниками Григория. Алевтина не верила "россказням" Бойца о таинственном исчезновении мужа. Чопик выпустил заложников уже после того, как были засыпаны землей оба гроба. И противоречивая, так и на разгаданная Рифом Алька была абсолютно убеждена, что супруг ее покоится вот под этим обелиском. Порой она тосковала. И одновременно гордилась тем, что непутевый и безалаберный, часто раздражавший ее Гриня хоть раз в жизни совершил мужской - геройский! - поступок. В этом Алевтина угадывала свое плодотворное влияние…

Раз в неделю они с Малышом приходили сюда помолчать.

 

На обелиске под овальной Грининой фотографией партизаны обнаружили металлическую пластинку, на которой вместо эпитафии было выгравировано стихотворение, заканчивающееся словами:

… Есть высший смысл, сокрытый от людей
В бессмысленном движении планеты.
В том, что должны отведать воду Леты
Все в равной мере - гений и злодей.
Забвенье всем назначено судьбой.
А это значит, что в конце дороги
Любой из нас подводит все итоги
И отвечает сам перед собой.

Тыча скрюченным пальцем в подпись - Рифов С.Г. - под рифмованными строками, Юрий Иванович, обращаясь к кому-то лишь ему ведомому, прошамкал:

- Вот, ссстарая, еще одно доказательство, что тебя, милочка, нет!

Достали водку и закуску. Разлили по стаканам и, не чокаясь, выпили. Помолчали. Зажевали луком и бутербродами.

- Вечная память тебе, Глебушка, - моргнув предательски повлажневшими глазами, произнес Боец. - А тебе, Риф, удач в твоих … этих… эмпириях.

- Эмпиреях, - поправил Рыжков.

- А, один хрен неясно, где он на самом деле, - отмахнулся Катренко. - Говорят, что О-сенсей Уэсиба умел мгновенно перемещаться в пространстве. А Нюха своей "ки" умудрилась зашвырнуть взрослого мужика неизвестно куда….

- Сссилу Таня дала, а направление выбрал Гриня. Каждый получает по вере своей, - резюмировал Учитель и замолчал надолго, поскольку речь все же давалась ему непросто.

В очередной раз расставаясь с реликвиями, положил Рыжков на могилу Глеба сборник рассказов с "Евангелием от Христа", а к памятнику Грине - недавно законченную и переплетенную прямо на дому монографию "Истоки и смысл религиозного мировоззрения". Боец же взял с колен Татьяны огромную кипу цветов, поделил ее пополам и бросил по охапке к подножиям обелисков.

 

Вскоре они ушли. Всех ждали мирские дела. Таня намеревалась обзвонить детские приюты - она продолжала поиски Настиной дочки, родившейся в психиатрической лечебнице им. Скворцова-Степанова. Боец ехал на вокзал встречать однокашника из Москы - Сашку Авадатова, который стал недавно одним из боссов телеканала ТВ6; к его приезду Рыжков обещал подготовить новый материал о жизни и деятельности царя-блин-батюшки. Жизнь продолжалась.

Все было, как всегда.

---

* Соломенная хижина (прим .автора)^

Санкт-Петербург 1999-2000

Другие работы в этой категории    Гостевая книга    Библиотека ЛИТО
Последнее изменение: Friday, 14-Dec-2001 18:01:21 MSK Страница открывалась раз с 25 марта 2000 г.